Сетерра. Книга 1. Шепот пепла - Диана Ибрагимова

– Можно?

– У-у-у-у!

Она потянулась к нему и коснулась дымки. Белое марево под пальцами тут же сделалось плотным. Цуна испуганно отшатнулась. С каждой секундой призрак становился ощутимей. Он густел, словно проваренный над огнем рыбий клей, и собирался в нечто, отдаленно похожее на человека. Скоро у Ри появились руки и ноги, узкое лицо с большими глазами и прозрачные волосы, в которые тут же вплелся ночной ветер. Он стоял перед Цуной – белый, тускло светящийся и похожий на босоногого мальчика в набедренной повязке. Почти настоящий.

– Ри трудно иметь тело долго, – сказал он, не размыкая губ, и осторожно подступил.

Цуна поборола оцепенение, бросилась к призраку и сжала его изо всех сил. Она не почувствовала ни тепла, ни запаха. Только холодные руки мягко опустились на спину.

– Прощаться, – прошелестел голос фантома.

Ладонь скользнула по мокрой щеке Цуны, и тело Ри растаяло в дым, а потом и вовсе исчезло, растворившись между бамбуковых стволов.

Девочка долго стояла, глядя в землю и шумно сопя. Ей вспомнились слова ма, когда Цуна совсем маленькой прибежала к озеру с разбитыми коленками и рыдала, размазывая по лицу соленые ручейки и ожидая утешения. Ма чистила рыбу, складывая в одну чашку несъедобные внутренности, а в другую вкусные. Она не обращала на Цуну внимания. Потом взяла камень и зачем-то вдавила его в только что вынутые молоки. Мягкие и податливые, они поранились и испортились, не дойдя до посудины с икрой.

– Видишь, что с ними стало? – сурово спросила ма. Девочка удивленно кивнула.

Это жизнь. – Ма указала на камень. – А эти молоки – ты. Тебя пока не раздавили, потому что у тебя есть я. Как панцирь у черепахи. Но меня не будет когда-то, и если ты к тому времени не станешь камнем – не выживешь. Все поняла? Тогда хватит выть, иди и промой раны, потом разотри подорожник и наложи на них. И утри поскорей сопли, чтобы никто на Акуле не видел, какая ты слабая.

Подумав об этом, девочка высморкалась и шумно вздохнула. С тех пор как ма ушла в море, Цуна только и делала, что ревела. Нельзя быть такой, пора стать сильной и жесткой.

– А если люди на страшилище правда вернутся и начнут рыскать по острову? – спросила она. – Но дома все мое, а Таос чужой. Я поплыву обратно и буду защищать Большую Акулу. Даже если ты не вернешься, глупый призрак!

Цуна говорила громким шепотом, надеясь, что Ри все-таки услышит и найдет ее на Акульем острове, если захочет навестить еще раз.

Девочка промокнула рукавом рубашки красные глаза и решительно кивнула сама себе. Она не стала искать на небе треугольник ярких звезд. Следовало набраться сил перед дорогой: расстройство выпило их все. Цуна устроилась на земле, свернулась калачиком и уснула, чтобы продолжить путь к лодке утром.

Светать стало уже вскоре. Рассветные лучи, приглушенные тенью остролистных кущ, почти не пробивали сумрак рощи. Цуне мерещились странные звуки. Она открыла глаза и увидела светло-серые стебли, уносившиеся ввысь острыми пиками и пронзавшие шапки крон. Ветер колыхал рощу, в его потоках она раскачивалась множеством великаньих удочек, заброшенных в верхнее море в надежде поймать рыбу-солнце.

С запада доносился шум. Нестройный хор стонал на разные лады. Песня получалась колючая. Писклявые возгласы то и дело выскакивали из общего потока и торчали, как иголки у дикобраза. Цуна сонно поморщилась, повернулась на бок, и только потом до нее дошло: это же таосцы! Совсем близко! Вчера девочка долго шла по тропе, вырубленной в роще, но не смогла вспомнить место, где они с Нико вышли из чащи, потому побоялась идти далеко в глушь и решила дождаться Ри. Она остановилась недалеко от дороги, забыв, что это не просто тоннель, а место, по которому ходят люди.

Цуна едва не бросилась в заросли со всех ног, но вовремя сообразила – бежать куда глаза глядят неправильно. Здесь легко заблудиться, и толком неясно, с какой стороны солнце. Нужно спрятаться от таосцев и проследить, куда они пойдут, чтобы в случае чего не попадаться им на пути в другой раз.

Девочка отошла подальше. Бамбуковый частокол почти полностью загородил вид на дорогу. Значит, и Цуну с той стороны не видно. Она легла в молодые побеги, закидала себя палой листвой и замерла в ожидании.

Песня была дурацкая, бессмысленная и кривая, но девочка все равно жадно вслушивалась в слова. Какой-то человек вопил вопрос, на который отвечали разрозненным хором. Потом он спрашивал снова, и ему опять орали в ответ. И так много раз подряд: бесконечная кричалка.

Песня стала громче. Между стеблями замелькали пестрые фигуры.

Цуна вдруг вспомнила важную деталь и невольно сжала рубашку. Ма почти ничего не рассказывала о Таосе, но девочка знала о нем из песен про Радужные горы, где собирали камни разных цветов, чтобы растереть их в порошок, смешать с водой и окрасить ткани. Ма когда-то шила из них красивые платья и два раза в год продавала на большую землю, как и другие таосцы. Она ненавидела вещи, с которыми приплыла на Акулий остров. Грязно-белая льняная материя напоминала об изгнании. Ма не позволили взять ни одного яркого наряда, поэтому иногда она давила красные ягоды в сок и обмазывалась им с ног до головы, чтобы «согреться цветом». Так она это называла. У каждого таосца с детства был свой оттенок. Едва малыш начинал ползать, перед ним ставили чашки с разными красками, и та, где он пачкался в первую очередь, определяла дальнейшую жизнь. Выбор многое говорил о характере и судьбе ребенка. Ма гордилась моментом, когда «облилась огнем», но почему-то ни разу не попыталась с помощью вишни сделать свою одежду алой.

Цуна выбралась из убежища и решительно стянула с себя рубашку. Затем спрятала ее в выкопанной ямке и, оставшись в одной набедренной повязке, поспешила за утихающей кричалкой таосцев.

* * *

Утро выдалось хуже некуда. Мало того что Хинду не дали посмотреть на закалывание жертвенных козлов, так еще и стадо пасти отправили на целый день. Не животных, а детей, но тут разница невеликая.

Почему он в свои тринадцать должен выполнять обязанности амбадской девки? Они хоть помнят, какой у него цвет? Он оранжевый! Ярко-оранжевый, как мандариновая рыба. Это почти красный. Мужчины с таким цветом рождены править, а не бегать за горкой молокососов, которые едва научились ходить, да еще и за год до женитьбы. Хинду точно не женится, уж лучше обрядится в белое и станет изгоем.

Больше всего на свете он ненавидел смерчи и детей. От тех и других сплошная разруха и никакого толку. Чего мать так рыдает по глупой причине? Подумаешь, родила бесцветную в дар Проглоченному солнцу. Выбросила со скалы, да и забыть пора. Ее же не накажут. Наоборот, одной заботой меньше.