Это невыносимо светлое будущее - Александр Терехов

Житие расцвело на переломе писательских привычек: от сухости пересказа «жил-был» – к проповеди, блеску учености, плетению словес, и Епифаний вворачивал: «зверь, рекомый аркуда» – про медведя. Отец послал Сергия искать лошадей, а Епифаний – «на взыскание клюсяти». Решето не гнилого хлеба, а «гнилых посмагов». И Сергий в бесконечном, изукрашенном предложении представал светилом, цветком, звездой, лучом, лилией, кадилом, яблоком, шиповником, золотом, серебром, камнем, жемчугом, сапфиром, пальмой, кипарисом, кедром, маслиной, ароматом, миррой, садом, виноградником, гроздью, огородом, вертоградом, источником, сосудом, алавастром (сосуд такой), городом, стеной, крепостью, сыном, основанием, столбом, венцом, кораблем, ангелом, человеком – итого: тридцать семь наименований.

Предлагаю очень верить житию: к Писанию тогда не липла всякая шваль, в Писании сплетались Божьи молнии, и шепот земли, и слово – взвешенное, наполненное правдивостью, не подрасчетной корыстным нашим мозгам. И оттого так трогательно смирен воздух жития; не сыщешь райских обещаний за гробом, лишь печальные слова – о книгах жизни и книгах смерти. Оттого так обделен мелочный патриотизм: нас удивляет – Сергий живет, совсем не поминая Орды, и никто из переписчиков в победных веках не посмел «довести» житие в этом смысле! Смиренность святого воздуха – мимо нас, она не помышляет о доказательствах. Вот чудо: Сергий видит на небе птиц, блистающий свет, и голос обещает ему: «Так умножится стадо учеников твоих», Сергий скорей кличет Симона – посмотри! Но тот захватил лишь остатки света… И мы бессильны пошлым своим рассудком одолеть, что стоило Епифанию, точно знавшему: житие пишет только он и совершенно все, что выведет сейчас вот эта его рука, это и будет правдой во веки веков, – что стоило этой руке чуть дрогнуть – из благого умысла! – и подправить: и Симон узрел.

Мир жития печален – не знает своей судьбы. Тот же голос добавил Сергию с небес: ученики не пропадут, «если они захотят по стопам твоим идти», – нет обещаний. Умирающий Сергий видит: «Обитель моя эта весьма разрастется, – и опять: – Если… мою заповедь будут хранить». Богородица является Сергию – едва ли не первому из русских святых! – Богородица, чья икона способна приносить урожай, укрощать засуху, устрашать вражеские полчища: как же тогда всесильна она лично! А что она говорит? Обитель твоя будет иметь все в достатке, я не покину ее – сейчас и по смерти твоей, – как удержался Епифаний и не написал: ВСЕГДА?!

Есть еще спасительная, плачущая за нас строка в житии: «Благословен Господь, который не даст нам сверх сил искушений!» – это Сергия наставляют так словами апостола Павла – что ж тогда нам? Может, вся мерзость моя лишь от непосильности искушения – сверх сил?

Английский автор Уэллс спросил в Кремле Ленина – моего святого: сколько вы продержитесь? Ленин улыбнулся светло. Как ребенок. «Мне кажется: мы навсегда».

У Епифания бывают неточные слова, «от себя», для кажущейся его времени «пользы» – они приметны, как чужая рука. Землепашец пришел в монастырь посмотреть на святого. Монахи сказали: он в огороде, и подвели к дырке в заборе: хочешь – гляди. Мужик глянул: Сергий мотыжил грядку. Мужик разобиделся: столько слыхал про чудотворца, все дела бросил, а вы мне смеха ради тычете на убогого, «сироту», в латаной рясе. Сию веселую байку, гулявшую по монастырю, Епифаний напитывает нахмуренной, напыщенной силой. Монахи (смиренная братия) предлагают святому вытолкать мужика взашей (если б Сергий не вступился, так бы и сделали), да это ладно, вы послушайте, к а к они подходят к святому по такому пустяку: «Не смеем и боимся сказать тебе» – это про смешного-то темного мужика, как про грабеж монастырской ризницы! И кому? Игумену, который таскает им воду, колет дрова, как купленный раб, и только что утирал пот со лба на огороде, а братия чесала языками с мужиком у дыры в заборе, доказывая: это и есть наш чудотворец! Епифанию мнилось: так прилично.

Дальше: Сергий крестьянину поклонился до земли, поцеловал, усадил рядом есть, ободрил, а тут в монастырь вступает некий князь с великим полком, сияющей свитой. Бедного мужика княжеская охрана (послушайте родной язык), «побивачи», далеко швыряет от лица князя (тут Епифанию бы и точку ставить, а он продолжает) «и Сергия». Что ж, Сергий безучастно сопроводил взглядом полет мордой оземь своего собеседника, коему кланялся до земли? И не видит, как тот бегает вокруг толпы, окружившей святого и князя, – они только двое сидят, и Епифаний горд этим, хотя что за величина для Сергия Радонежского «некий князь»? Это уж Епифания придумки. Как и дальнейшее, что мужик постригся в монахи и помер в монастыре, исправляясь покаянием, – и Епифаний даже имени его не помнит, хоть исхитрился разузнать чуть ли не половину из самых первых двенадцати монахов монастыря, – если бы не выдумал того мужика, неужели бы упустил? Епифаний будто не очень верит темному люду: самому-то для веры этого не надо, а поверят ли остальные?

Он знал это про себя и просил: «Не зазрите же ми грубости моей», и я твержу эту мольбу у ворот Лавры – я на земле не местный, я – проживающий, то есть – проезжающий мимо: «Не зазрите же ми…»

В древних русских писаниях, как в античном эпосе, почти нет цвета. Из редко поминаемых любимый – белый. Но много-много блеска. Жизнь Сергия удивительно светла – озарена покоем. Ни разу не закричал, не разрыдался, не отчаялся, и если зверей диких боялся, то – немножко. Мягкий, смиренный свет источают дни его, и святой кажется мягким, лишенным углов и ребер. Разве так?

Сергий Радонежский утверждал власть свободного сердца. Не путаные, говорливые искания истины, а истинная жизнь, которая не от головы, – житие сего не скрывает, не златоуст, не писатель, не книгочей. И неспроста это безуспешное учение отрока Варфоломея – «не скоро выкнуща Писанию», «не точен бысть дружине своей» и даже «не вельми внимаше» – ребята дразнили, учитель серчал – «боле же от учителя томим», вряд ли это «томим» сдерживалось и не драло за вихры. И не выучился, а – прозрел. Пошел за лошадьми и увидал черноризца под дубом, горько посетовал: не дается грамота. Принял из рук черноризца белый пшеничный хлеб – просфору, вкусил – и глаза его увидели смысл слов.

Сергий знал «сердечность» своей силы и не стыдился, охотно просил: «Научи мене». Приехал в монастырь греческий епископ, не веривший в русского святого, – епископа за неверие поразила слепота. Что говорит Сергий, исцелив гостя? «Вам, премудрым учителям, подобает учить нас».

Сила сердца давала свободу и независимость.

И Сергий поэтому неподвижен, «не исходя отнуд места своего»: зачем ему искать Афон, Иерусалим, «царствующий град» – где сердце его, там и столица, он пустынь сделал, «подобную граду».

И то, что кажется нам смирением Сергия, может быть, есть упорная независимость, оборона свободы? Как долго отказывался он стать игуменом – епископ Афанасий не выдержал: «Всем обладаешь, а послушания в тебе нет». И это – от скромности? Когда митрополит Алексий вручил ему митрополичий крест в золоте и камнях, Сергий вслух, вежливо: «Я с юности не носил золота, в старости же особенно хочу в нищете жить», а про себя, тут верю Епифанию, знал: великая это тщета. Ведь не подумал: «не достоин». Разве смирение? Гордая свобода. Только гордый игумен, оставшись без хлеба, не унизился в просьбе, а нанялся к монаху строить сени и за труды попросил именно гнилого хлеба – чтоб не встретить отказ, чтоб утаить нужду свою, и гнилые «посмаги» взял лишь после работы, хоть шатался от голода.