Это невыносимо светлое будущее - Александр Терехов

Последний оборот имеет в виду печальную историю с Митяем, на ней стоит приостановиться.

Русскую землю делили враждующие Литва и Москва. Митрополит сидел в Москве, литовские князья – «огнепоклонники» – в свою землю его не пускали и грозили патриарху, что если и дальше русской церковью будет командовать Москва, то они свой народ перекрестят в «латинскую веру». Патриарх сдался и послал в Западную Русь отдельного митрополита – Киприана. Но – с хитрым условием: как только умрет московский митрополит Алексий (а дело к этому шло), Киприан опять станет единственным митрополитом «всея Руси», сохранит духовное родство всех русских, что, Бог даст, приведет когда-нибудь к объединению распавшихся половин. Думал ли так патриарх? Или я – по старой хворобе – угадываю во всяком строителя империи?

Но у великого князя Дмитрия не было поводов светло заглядывать в будущие века: удельные князья рвали великокняжеский ярлык из рук, неприязнь к Орде вылилась наконец в «розмирие», обещавшее мало радостей впереди. Литва недолго крепилась «вечным миром» и легко влезала в каждую распрю Руси, то воевала с Ордой, а то шепталась. При такой ненастной погоде – по смерти наставника и соратника, Алексия, принять поделенного с Литвой митрополита «Киевского и Всея Руси» князь не собирался: Москва б не стала Москвой, если бы хитроумные предки не добились путешествия митрополита по тропинке Киев – Владимир – Москва, а теперь все терять и мириться с «литвином» Киприаном, реально зависящим лишь от патриарха чахнущей в «неустроениях» Византии?

И князь нашел человека для возведения на митрополию – Митяя.

Хотя житие Сергия повествует: почуяв смерть, митрополит Алексий протянул Сергию митрополичий крест, и об этом Сергия молили все (житие подчеркивает: и великие князья тоже молили), но святой отказался, по великому своему смирению, – это, видимо, лишь красивая песня. Князь хотел Митяя.

А кто это – Митяй, не удостоенный в русских письменных глубинах даже полного имени? Любимец князя, голосистый и здоровый коломенский поп. Князь сделал Митяя духовником своим и ближних бояр и доверил ему государственную печать.

Время торопило – Алексий угасал, князь чуть ли не силком притащил Митяя в Спасский монастырь, и постриг в монахи, и начал упрашивать Алексия назвать «архимандрита Михаила» преемником. Алексий уклонялся что было сил: как это, «уно-го», «новоука» – враз на митрополию? Может, в душе Алексий уже разглядел в приходе Киприана некую правду? Князь не отставал, «много нуди о сем», Алексий кивал на Царьград – пусть решают там. Очередной константинопольский патриарх в смуте гражданской войны не вдавался в тонкости, а «поминки», сопровождавшие русские просьбы, были осязаемы – Ми-тяя утвердили. И Алексий умер, оставив недоумение: благословил иль нет?

Митяй сел править, и все презирали его птичьи права, и Митяй понимал, что ветры дуют из Троицкого монастыря, от отстраненного молчания смиренного игумена, и князь это понимал. Старцы верили в правду Киприана.

А тут неожиданно в Москву рванул сам Киприан: вступить торжественно в Москву с богатой свитой на сорока шести конях и одолеть «не желаю» молодого князя! «Еду к сыну своему ко князю ко великому», – подбадривал он себя в дороге письмом к Сергию и Федору (племяннику Сергия), давал им знать: встречайте, пособите, иду напролом.

Воеводы Киприанова «сына» перехватили митрополита под Москвой – раздели, ограбили, бросили ночевать в холодный сарай, свиту раздели до рубах, усадили на дохлых кляч, развернули посольство в сторону Литвы и придали ему хорошей скорости. Захворавший, взбешенный Киприан обрушился письмом опять на Сергия и Федора: да они должны жизнь были положить за митрополита! «Аще быша, вас убили, и вы святи» – это, наверное, единственный упрек Сергию от современника, да какой! Киприан с ходу решается на неслыханное дело: проклинает, отлучает от церкви, предает анафеме великого князя Дмитрия и его бояр, кажется, еще строчка – он и Сергия отлучит! Это тот самый Киприан, который, если верить «Сказанию о Мамаевом побоище», так по-отечески провожал Дмитрия на битву! Митрополит потребовал от всех читателей сего страшного послания переписывать его и рассылать во все концы – пусть все знают! И вряд ли Сергий и Федор посмели его ослушаться. В ответ они тут же что-то написали, и это «что-то» успокоило Киприана на их счет: «все познал есмь от слов ваших», но его проклятие гуляло по Руси, хоть и с намеренным коверканьем отдельных «ударных» мест – и князь ведал об этом, но не тронул Сергия.

Митяю же земля жгла ноги, и он упросил князя собрать епископов: они не посмеют при князе «вопиять», поставят Митяя в епископы – и так справней будет ехать в Константинополь на утверждение. Епископов собрали, все немо соглашались, лишь суздальский владыка Дионисий, зная за своей спиной Троицкий монастырь, взорвался, восстал и пригрозил за правдой поехать в Константинополь. Делать нечего, князь «повеле» его «удеръжати». Дионисий молил отпустить: не поеду никуда без позволения, пусть хоть Сергий за меня поручится, и Сергий поручился – Дмитрий поверил, устыдившись ручательства Сергия. Дионисия отпустили, и он, ни мгновения не медля, бросился Волгой в Царьград, плюнув на обещание год сидеть тихо и предав своего ручателя. А князь опять удержался – даже от худого слова Сергию.

Митяю пришлось ехать в Царьград архимандритом, он собрал денег, пышную свиту, княжьих грамот для заема дополнительных средств – дело предстояло затратное, на прощанье Митяй наобещал Сергию чего-то плохого (благодарить ему радонежского чудотворца, прямо скажем, было не за что) – Сергий бодро пожелал ему «царского града не имать видети».

Митяй добрался до Черного моря, разойдясь подобру-поздорову с цапнувшим его по пути Мамаем, – и сел на корабль. Корабль достиг турецких берегов и дальше вдоль земли поплыл к Царьграду. Заветный город уже вырастал из тумана, а может, и утреннее солнышко высветило его вдали, когда Митяй «разболеся в корабли и умре на море» – хворь одолела, удушили, утопили: не узнает никто. Корабль, как столб, замер напротив Царьграда, другие корабли с изумлением обплывали его слева и справа, далекая Русь ждала митрополита, воевала с татарами; предчувствуя «вытекающие последствия», послы пытались придумать, что бы князь велел им при таком обороте, и стали врукопашную выбирать замену Митяю из себя – и не угадали, и это стоило им потом головы. А Митяя, ну что Ми-тяя, – его на лодке свезли в Галату, на латинский берег, и закопали в землю – сына попа села Тешилова, любителя церковного пения, про которого никто не может ничего внятно сказать: мелькнул и пропал – настигла доставучая русская судьба.

Суд безбожников хихикал, что история Митяя задержала канонизацию Сергия и Алексия, – не знаю и знать не хочу. Новый духовник князя, Сергиев племянник Федор, и сам Сергий уговорили Дмитрия пригласить все-таки Киприана – и он пригласил, вся эта история имела еще продолжение на доброе десятилетие. Русь уберегла Сергия, он вышел правым и невредимым. Сергий угадал верный путь. Обо всем остальном – помолчим.

Святость не в жизни замечательных людей – в том, что мы, неловко улыбаясь, называем «чудом». Почти ничего не знаем об Андрее Рублеве – и почти всё, есть иконы. После Сергия осталась лишь Россия – тоже почти всё. Нашему невежеству с Сергием повезло, кроме непостижимого для нас сохранилось еще и житие. Епифаний (прозвище – Премудрый), дьякон при Сергии, повидавший и Царьград, и Восток, по смерти святого (а может – раньше?) записывал для памяти, что знал. Про детство святого расспросил у старцев, послушал рассказы Стефана – старшего брата и человека, что много лет Сергию служил; записи лежали в беспорядке. Епифаний ждал четверть века, надеясь, что сыщется кто-то достойней, – сам писать житие осмелился только перед смертью, в году так 1418-м. Еще лет через тридцать Пахомий Серб выправил житие: сократил, переписал, добавил чудес у обретенных мощей – житие стало любимейшим чтением Руси.