Крест на башне - Андрей Уланов

Добровольцев для сего занятия, разумеется, не нашлось, и обиженный этим фактом лейтенант всю обратную дорогу до вокзала старательно демонстрировал, как воздействует на его чувство равновесия смещенный вперед центр тяжести. Выходило весьма похоже на банальное опьянение — по крайней мере, такого мнения придерживались останавливавшие нас патрули, общим числом пять.

Памятуя о полученном вчера незабываемом опыте по части высадки из поезда, я, признаюсь, с не самыми лучшими чувствами ожидал предстоящей нам на рассвете обратной операции.

К счастью, наша рота оказалась далеко не единственным подразделением АВР, которому этим утром требовалось отправиться в Первопрестольную. Прибавленные же к батальону 5-го Смоленского полка, правда, на фоне шести десятков этого батальона наши собственные «остатки роты» смотрелись не так уж жалко, мы составили величину, под которую комендант вокзала не пожалел несколько теплушек. Загрузка в них производилась в воинской, то бишь отделенной рогатками с ржавой колючкой части вокзала, и лишь затем нас пристыковали к московскому пассажирскому, зеленая крыша которого уже была обильно усеяна знакомыми личностями с тюками.

Лично я был только рад смене плацкартного сиденья вкупе с обществом господ мешочников на компанию таких же, как и мы сами, фронтовиков и на нары из плохо оструганных досок. Какие мелочи, право слово… по сравнению с голой промерзшей землей эти доски казались мягче иной пуховой перины!

Мне достались нары в верхнем ряду, напротив распахнутой двери — и, честно пронаблюдав минут сорок за сменяющими друг друга полями, перелесками, рощами, лесами и прочими изысками флоры средней полосы, я коснулся щекой мешка и почти мгновенно уснул. Это нормально — дело даже не в прошлой ночи с ее экскурсией по ночному Брянску, а в накопившемся хроническом фронтовом недосыпе — припоминаю, что в послесамборском отпуске я в первый день проспал двадцать часов, во второй — восемнадцать и лишь к концу недели перестал следовать режиму, более подобающему персонажу мистера Стокера.

Разбудили же меня пронзительные звуки, раздавшиеся непосредственно под моим ложем. Кое-как протерев глаза и свесившись вниз, я обнаружил, что их издает вовсе не пойманный с поличным в охапке гнилого сена политрук и даже не «заблудившийся» поросенок, а всего лишь одолженная лейтенантом Волконским у одного из смоленских офицеров шестиструнная гитара — звуки означали процесс настройки.

Я уже упоминал, что Николай — человек, в общем-то, не лишенный музыкального слуха. Так вот, к этой характеристике совершенно необходимо добавить, что залпы морских башенных орудий развитию оного отнюдь не благоприятствуют.

Впрочем, недостаток мастерства Волконский с успехом восполнял эмоциональностью исполнения. Некоторые упорно понимают под этим термином громкость звучания, наивно полагая, что чем успешнее им удастся подражание воплям мартовских котов, тем полнее ощутят слушатели обуревающие исполнителя чувства. А бывший моряк был вовсе не из таких — наоборот, его хрипловатый баритон в эти минуты звучал тише его же обычного «разговорного» уровня, и всё равно брал, что называется, за душу… хоть и недолюбливаю я эту метафору, но в данном случае по-другому не скажешь.

Свой импровизированный концерт лейтенант начал с «песенки ротмистра». За ней последовали «баллада о бое за болото», лирическое отступление в виде довоенного романса о садах жасмина… к этому моменту тесный кружок вокруг нашего барда значительно пополнился за счет смоленцев, и Николай, хитро прищурившись, выдал им «Sing me song Kilimanjaro» и следом, почти без передышки, «Bye, Killer, bye». Английским наш мореман владел превосходно…

А потом последовал «Марш Дурацкой Десантной Роты», песня, относительно авторства которой, несмотря на все Колины заверения, лично у меня не было ни малейших сомнений. Слишком уж идеально она подходила Волконскому… да и некоторые стилистические особенности…

К сожалению, комвзода-2 тут же поспешил, по крайней мере лично для меня, испортить произведенное впечатление, избрав следующим номером программы «Поручика». «Четве-ертые сутки стучат автоматы…»

Я уже однажды просил лейтенанта не петь эту песню в моем присутствии. Конечно, четыре месяца — это долгий срок, особенно на войне.

Сейчас же я честно попытался сдержаться, но на строке о распаханных танками парках и скверах сломался и, наклонившись, тихо попросил Николая прекратить исполнение сего шлягера, пока я не послал его по тому же адресу, куда отправляется на последних строках сам поручик. В конце концов, есть огромное количество иных песен…

Плач гитары моментально оборвался — Волконский вспомнил, почему я просил его об этой услуге в прошлый раз.

К сожалению, вспомнил и я.

Тот проклятый день…

Сколько уже раз я мысленно возвращался туда, в радостно-солнечный май! Если б я не сорвался на звонок Юлии! Но в тот-то момент казалось, что Николай с Алешкой находятся на безопасной — насколько вообще можно счесть что-либо безопасным в условиях начавшегося мятежа! — загородной даче, а вот одинокая молодая женщина, из телефонной трубки которой ясно слышны выстрелы и звон разбиваемого пулями стекла…

И я сорвался и помчался к ней, ведь, пусть даже все «розы и алые сердца» в наших отношениях давно уж подернулись пеплом погасшего огня, я чувствовал себя обязанным вытащить ее.

А поздним вечером следующего дня, когда я вернулся на дачу… когда Николай, поминутно всхлипывая, начал рассказывать. Про Алешкиных друзей по училищу, подъехавших к дому на армейском грузовике, про то, как счастливо он улыбался, прижимая к груди… ну, этот… с раструбом и такими смешными тонкими ножками… ручной пулемет? да, наверное… и он сказал, что должен идти с ними, понимаешь, Сережа, должен, и он так это сказал… я не смог его остановить…

Я сидел перед ним — и с каждым произносимым словом мне все нестерпимей хотелось ударить этого нескладного человека в заляпанном краской зеленом свитере и нелепом берете. Своего родного брата. Пусть Лешка был его сыном, а мне доводился всего лишь племянником — но, боже, как он мог отпустить его!

Нет… не ударил. Просто повернулся и вышел в опускающуюся ночь.

В Москве продолжались бои… соц-нацики удерживали Кремль и часть центра, еще огрызались рабочие дружины в Химках — и где-то там, среди огня и смерти, в самой гуще войны дралась сводная рота пехотного имени генерала Юденича училища, полторы сотни мальчишек, еще не знающие толком, что значит убивать и умирать — и одним из них был Алешка!

Я почти нашел их, почти догнал, но как раз в те часы по Петроградскому шоссе влетела бригада 14-й танковой дивизии, рвавшаяся на подмогу осажденным в Кремле. В клочья разметала две баррикады вместе с защитниками — и угодила в засаду около «Орла». Засаду поспешную, импровизированную, но от этого не менее страшную. Сотня горящих танков и броневиков на несколько километров забила проспект чадными кострами. Те, кто уцелел, пытались вырваться из ада, их расстреливали в упор, из окон, закидывали бутылками с бензином и гранатами… и пройти я не смог.