Скверное дело - Селим Ялкут

— Нет. — Признался Картошкин и как-то недобро вспомнил о родителях. Что им тогда стоило, бюрократам партийным. — Не было времени.

— Не обойдетесь теперь. Оно ведь как. Страданий, может, не убавит, а от несправедливости защитит.

— Я готов. — Поспешно согласился Картошкин.

— Хотите, могу быть крестной матерью? — Предложила Света и почему-то смутилась. — У меня рука счастливая. Если что, возле купели постою, придержу…

— Хочу. — Подтвердил Картошкин. — А отцом кто? — И вспомнил Балабуева. Нужно будет спросить. Так ведь и должно быть, если по справедливости. А причиненные страдания? Кто без них обходится, если за правду…

Одна дама из анекдота выразилось категорически: все что хотите, только не это. Дело шло об оплате за интимные услуги в советских деньгах. Давно прошли те времена и наступили следующие, и стало ясно, что в советских деньгах вполне прилично, если, конечно, не бесплатно. Но фраза осталась.

Это к тому, что теперь уже сам Балабуев не хотел закрывать дело. Только не это. Еще два дня назад он бы с облегчением отказался от продолжения расследования. Убийство, возможно, случайное, на вечерней улице, всякие иностранцы, своя бестолочь (интеллигентов Балабуев не уважал), устоявшееся за долгие годы уныние музейного учреждения — все это не вызывало энтузиазма. Если бы не приказ и упрямство начальства (первое понятно, второе — нет), Балабуев не стал бы сушить мозги. Тем более, время не прошло зря, Кудум объявился очень кстати. И хватит с вас…

То было два дня назад. Но теперь, когда прямо с улицы неизвестные прибрали Агронома — его агента, когда самому Балабуеву угрожали, пусть даже бесцельно (так ли?) и обратив угрозу в шутку, теперь Сергей Сидорович напрягся. Не нужно с ним так. В каком-то смысле Балабуев за Картошкина отвечал. Именно как писатель Сент-Экзюпери: Мы отвечаем за тех, кого приручили. И пусть Картошкин был не слишком похож на сказочного персонажа (как у Сент Экзюпери), но лучше не скажешь. И в отечественной истории разное бывало, но ведь не отмахнешься, не скажешь в том смысле, кого-то правильно приручили, а кого-то можно было и не приручать. Доказал это сам Картошкин, когда пришел к своему покровителю (куратору, если официально) — Вот, пытали… Я тебе послужил, теперь ты меня защити…

Первым, на ком Балабуев сорвал раздражение, был Шварц. Нашел время разводить любовь. Не мешает дело сначала сделать. А так, конечно, он рад поздравить от общего имени — своего и Картошкина. Ясно, это тот донес про Ленины шашни, но Леня — человек легкий, не обиделся. Он и Картошкин — все валабуевские силы. И это теперь, когда пора заканчивать, Балабуев встряхнулся и взялся еще раз пересматривать и анализировать.

Кульбитин специализировался на последнем периоде Византии. Времена тогда тянулись медленно, двести лет простояла Империя со времени вторжения крестоносцев, когда наемники (современные контрактники) сдали город практически без сопротивления. На милость победителю. Хотя какая там милость. Разграбили, вывезли все, что можно. Лесипповы кони с Константинопольского ипподрома теперь в Венеции обретаются, будто так и нужно. А что взамен? Сами виноваты. Стали порочить и поносить собственную тысячелетнюю историю, внесли вирус (не византийское это слово, но пусть остается) пораженчества в народ. Только отдельные смутьяны, а на самом деле патриоты предостерегали, не боялись выступить с публичным осуждением. Одну такую историю Кульбитин раскопал. Через Берестовых. У них нашлись рукописи о том давнем времени. Пророчества изгнанников за веру, борцов с папской Унией. Что это дает для следствия? Балабуев должен был признать — ничего. Но, однако, упрямые музейщики пытаются оживить историю. Выставку организовали, еще с фантазией. Пожалуй, уместно. Только так народ можно привлечь. Бьеннале, если правильно по нынешнему. И Берестова туда же, со справкой из диспансера. Навязчивое состояние. Оно у многих сейчас, если не болезнь, то скоро будет. Лучше заранее записаться, но если все начнут навязывать свое состояние окружающим… Византийская царица. Или императрица. Шизофрения под вопросом. Обе хороши. Оживают буквально на глазах. Буквально, стучат о крышку гробов, наружу просятся. Перфоманс (можно, перформанс) называется, Балабуев уточнил. А то, что Кульбитина грохнули? Это тоже перформанс?.. Случайно перепутали реальность с вымыслом… Чистый постмодерн…

Вот она — Берестова. Тонкая нить, за которую можно тянуть. Сама рассказала, не без деликатной помощи Балабуева (не будем забывать, под дулом пистолета!). И Балабуев в который раз стал перебирать тот разговор…

Жили они в Купцовске. Иначе Берестова город не называла. Хоть, конечно, было и советское название (так и назывался — Советск). Но это не для них. Староверов было много. К тому же ссылали в эти края. Общество было подходящее. Отец (Балабуев деликатно откашлялся.) — Иван Михайлович Берестов…

— Вы мне говорили, что с Павлом Николаевичем этот вопрос обсуждали… по поводу факта отцовства.

— Какое это имеет значение. — Нервно встрепенулась и задвигалась Берестова.

— Как бы не выстрелила. — Подумал тогда Балабуев. — Не иначе, как между ногами пронесла. А со справкой чего не грохнуть. Отсидится на уколах в дурдоме, для фигуры даже полезно… — И Сергей Сидорович заторопился, пояснять: — Никакого значения не имеет.

Это Павел Николаевич, как близкий человек, интерес к вам проявил, а не я. Иван Михайлович семью содержал, трудился. Кем, извините?

— Бухгалтером на заводе.

— Всю жизнь бухгалтером? — Берестова плечами пожала, Валабуев прикусил язык. Как бы не спугнуть.

— Родители его тоже из ссыльных. Духовного звания.

— А с матушкой вашей?

Берестова успокоилась. Балабуев смотрел приветливо. Мать, пока была жива, вспоминала постоянно Византию. Можно сказать, все ею жили. Корни оттуда. Видели в Маше царицу. Наряжали соответственно. Историю, порядки, обряды — все это Маша усвоила с младенчества. Школьное образование не поощряли, но ходить приходилось. Нельзя было девочке без советского воспитания. Советского — никак иначе. Зато дома отвергали категорически.

Это Балабуеву было понятно. По телевизору теперь только и говорили, каким тяжким гнетом ложилось советское образование на детские души (не то, что сейчас). Значит, не только в столицах свирепствовало.

— А в Византию не собирались? В Турцию то есть.

Берестова снова ожесточилась. Балабуев пожалел, что спросил. (Это теперь хорошо вспоминать. А тогда — иди, знай, что там зажигалка. Буквально, по краю ходил.) — Нет, не собиралась. А мать мечтала попасть в Москву… Преемницу Византии, третий Рим. Но не дождалась. Раньше было невозможно, прописка не позволяла. Зато теперь, как смогли, сразу перебрались. Это Ивана Михайловича забота.

— А что с Иваном Михайловичем? — Балабуев выразил сочувствие. У него хорошо получилось. — С его, то есть, болезнью сухой климат самый полезный. А я обещаю больше не беспокоить. Ни одной ногой. Павлу Николаевичу звонили, видно, опекал вас. Искали через него, а я просил обо всех звонках мне докладывать. (Картошкина Балабуев старался, как мог, выгородить). Я потому к батюшке вашему обратился. Как понимаете, для вашей пользы. Видите, как вы удачно пришли. Чем еще могу быть полезным? — Балабуев уже освоился с необычными обстоятельствами, но на направленный в него ствол старался не смотреть (что непросто).