Висконти. Обнаженная жизнь - Лоранс Скифано

«На обочине дороги лежит мертвая, один ее чулок сполз до лодыжки. Мужчина обхватывает ее за талию и пытается поставить на ноги: он тащит ее, как большую куклу, а ее ноги волочатся по мостовой». Идея фильма родилась у Висконти именно из этой сцены, которой заканчивается его сценарная адаптация романа «Почтальон всегда стучит дважды». И смерть действительно постучалась в дверь дважды — в декабре 1941-го и в сентябре 1942-го, в начале и в конце работы над «Одержимостью». На фильме лежит тяжелый и скорбный груз того тройного семейного траура, того долгого перехода через пустыню, который начинался музыкой из «Травиаты», мрачной и смертоносной музыкой, под которую он сам появился на свет.

Был ли этот фильм отмечен каким-то проклятием? Задолго до просмотра, состоявшегося весной в Риме, всю съемочную группу Висконти то и дело таскали на допросы в полицию. Второго декабря 1942 года Аликата и оба брата Пуччини были арестованы за подпольную деятельность и отправлены в тюрьму в Реджина-Коэли. Альдо Сканьетти, узнав эту новость, попытался пробиться к Витторио Муссолини прямо в редакции журнала Cinema: «Я твердил ему: „Вы что же, сами не помните — они все время здесь, или дома, или в редакции, то в редакции, то дома; как они могли что-нибудь натворить?“ Витторио принялся звонить и узнал все как есть — и он не смог сдержать своего возмущения: „Да что вы говорите: дома, в редакции, в редакции, дома! Оба они коммунисты, эти братья Джанни и Дарио Пуччини!“»

Еще больше он был возмущен, посмотрев «Одержимость» — фильм явно угрожал миру фальшивых героев, фальшивых пейзажей, фальшивого фашистского оптимизма: здесь были и насмешки над семьей, и адюльтер, гомосексуализм и грубая чувственность; картина о мире бродяг, безработных и неудачников, живущих без надежды и утешения. Маленький зал кинотеатра «Аркобалено» был переполнен. Весь интеллектуальный светский Рим поспешил в душный кинотеатр, многим пришлось смотреть фильм стоя.

На Висконти, расскажет Массимо Джиротти, с этого момента поглядывали так же изумленно, как «астроном смотрел бы на комету Галлея». «Некоторые женщины, кутаясь в меха, дрожали от ужаса, — скажет потом Висконти. — Знали бы они, что ради съемок этого фильма я продал украшения матери!» После просмотра раздались аплодисменты, сначала робкие, быстро переросшие в настоящую овацию. Но когда зажгли свет, сын дуче встал, направился к дверям и вышел, с силой хлопнув дверью, а на прощанье возмущенно выкрикнул: «Это не Италия!»

Это был всего лишь один показ для ограниченного круга: «Одержимость» так и не попала в официальный кинопрокат и, если и демонстрировалась в других городах Италии — Ферраре, Генуе, Болонье, то со множеством цензурных купюр. Местные власти неизменно изобличали грубость реплик, обостренный и болезненный имморализм, натурализм во французском духе. Фильм называли «оскорблением итальянского народа», а министр Польверелли сказал, что от этой картины «разит уборной». Позже Висконти будет так рассказывать о трудностях с прокатом «Одержимости»: «Фильм шел в городе два-три вечера, и его снимали с показа по распоряжению местного префекта. Телефонные звонки сыпались на нас со всех сторон. Нам сообщали: „Вечером его показывали в Сальсомаджоре (или в каком-нибудь другом городе), и тут же запретили. Через два часа изъяли из местного проката. Хуже того: явился архиепископ и провел в кинозале обряд изгнания бесов“. Самое любопытное, что в конце концов, заинтригованный такой шумихой, Муссолини приказал показать ему фильм на вилле „Торлония“ и постановил: „Нет, пусть крутят…“ Я так и не понял, почему он его не запретил».

Так фильм продолжил свою «трудную жизнь», обкромсанный и подогнанный под вкусы фашистских префектов. В Милане, Флоренции и Турине он вышел только зимой 1943/44-го, уже в оккупированной немцами Италии и в неузнаваемом виде. В Риме первый показ во дворце Браски состоялся лишь летом 1943 года. Но и это была своего рода ловушка, ибо посреди сеанса в зал ворвалась полиция и переписала поименно всех зрителей. Так «Одержимость» и Висконти стали символами бунта и антифашизма.

Лето 1943 года. В Риме — адская жара. Висконти готовится к отъезду в Черноббио, на берега озера Комо, — там он проведет некоторое время со своими братьями и сестрами. Был ли он в то воскресенье, 25 июля, у себя на виа Салариа, когда в двух шагах от этого дома, на вилле Савойя, завершался первый акт падения Муссолини и фашизма? Ночью на экстренном заседании фашистский Большой совет проголосовал за то, чтобы предложить королю «принять на себя командование вооруженными силами и всю полноту конституционной власти». По требованию Виктора-Эммануила III Муссолини прибывает на виллу Савойя для личной встречи, которая продлилась всего двадцать минут. Король поставил его перед фактом: армия деморализована, все члены правительства отмежевались от него. «Единственный, кто хранит вам верность, — добавляет он, — это я, но этого явно недостаточно — поэтому, ввиду тяжести создавшегося положения, я вынужден снять вас с должности; вам придется подать в отставку». На часах 17 часов 20 минут, аудиенция окончена.

Жара стояла невыносимая, но король все-таки проводил поверженного диктатора к выходу из дворца. «Король был мертвенно бледен, — напишет позже Муссолини, — от этого он казался еще меньше ростом и выглядел ошеломленным». Последнее, что они обговаривают, это право выбрать резиденцию и гарантии для семьи. Следует долгое рукопожатие. «Нас словно душили — физически и морально. Небо было свинцовым», — напишет Муссолини. Вокруг диктатора полно вооруженных до зубов полицейских, его личный шофер куда-то таинственно исчез, а капитан карабинеров просит Бенито сесть в машину полевой медицинской службы, которая на полной скорости везет его не на виллу Торлония, а в римскую казарму. Но и там Муссолини не сразу понимает, что взят под арест.

Король может вздохнуть с облегчением: от дуче удалось отделаться без особого шума. В Риме и во многих городах Италии на площадях жгли портреты Муссолини, срывали плакаты с его изображениями и восторженно кричали: «Да здравствует король!», «Да здравствует Италия!» и даже: «Да здравствует мир!». Однако эта эйфория быстро прошла: новый глава правительства маршал Пьетро Бадольо распускает фашистскую партию, но запрещает и все остальные политические партии. Бадольо приказывает освободить политзаключенных, но лишь избирательно и оставляет на постах пронемецких военных и чиновников. Без всяких околичностей он заявляет, что «война продолжается». Маршал налаживает контакты с союзниками — близится перемирие, но в то же время он заверяет Риббентропа, что внешняя политика Италии не претерпит никаких изменений.

Эта опасная двойная игра продолжалась сорок пять дней, а война становилась все более ожесточенной. Немецкие дивизии были стянуты в Италию, тысячи самолетов союзных войск бомбили большие города — Геную, Ливорно, Неаполь… 4 августа в течение полутора часов союзники бомбили Рим; за день до этого больше двух тысяч бомб было сброшено на Милан. Никогда еще Италия не подвергалась таким страшным бомбовым ударам: тысячи погибших, сожженные дома, повсюду развалины, исторический центр Милана разрушен до неузнаваемости, крыша Галереи обрушилась, статуи Дуомо расколоты вдребезги, «Ла Скала» разрушен частично, а театр Мандзони полностью уничтожен.