Библиотека потерянных вещей - Лора Тейлор Нейми

Рука сама рванулась к золотому кулону на шее. Интересно, Марисоль в нескольких километрах от меня сделала то же самое? Спрашивать я не стала.

– Ничего, Ди. Мы найдем себе новое место, да? – просто сказала она.

– Да-а. Найдем.

– И пусть возьмут этот жуткий цементный отстой с плиткой, который помнит еще семидесятые, и засунут его туда… куда пихают самые что ни на есть отвратные, безвкусные штуки всех времен и народов, – добавила подруга. Но сказала она это уже низким, хрипловатым голосом. Только я ей никогда на это не укажу.

Я расхохоталась, и этот смех совершенно не сочетался с моими собственными чувствами, которые не подходили ни друг к другу, ни к ситуации. С творениями моей подруги такого никогда не происходило.

– Ну ладно. – Марисоль прочистила горло. – Хорошо. Вернемся к пьесе. Я же умираю от нетерпения.

Я огляделась вокруг, потерянно и бесцельно. Не знала, куда податься. Наконец я решила сесть на низкую до невозможности ступеньку лестницы, хоть мне и непросто было устроить там свои бесконечно длинные ноги.

– Когда мы добрались до поцелуя Бенедикта и Беатриче, ничего так и не произошло.

– Как так?

– Когда мы репетировали сцену с пререканиями, Джейс постоянно находился в моем личном пространстве. Эта часть мне понравилась, хотя я и боялась, что меня стошнит. Но как только Джейс произнес строчку «Стой! Рот тебе зажму я!», миссис Ховард прокричала: «Довольно!»

– Ну нет! Вам что, времени не хватило?

И тогда я рассказала Марисоль, как помнила, о том, что час назад происходило на сцене школы Джефферсона. Созданная Эшером романтическая декорация итальянского сада, будто звездами расцвеченная желтыми огнями. Слова Джейса из пятого акта – рот моего партнера был так близко, что я чувствовала его дыхание. Оно пахло шоколадом и овсяными хлопьями из принесенных Лондон батончиков мюсли. И тогда…

Довольно. Закончили. Дарси, великолепно. Завтра будешь блистать.

Следующая сцена уже ощущалась как реальность. Мои глаза широко раскрыты, слова миссис Ховард еще звенят в ушах, и губы сложены так, как, мне казалось, им положено выглядеть перед поцелуем. Но ничего не произошло.

– Ой, – тихо проговорил Джейс. – Прости. Наверное, тебе не сказали. Настоящие поцелуи у нас только на спектакле. До прошлой пятницы мы с Алиссой притворялись.

– А, ну да. – Надеюсь, мне удалось изобразить беззаботную улыбку.

Джейс отступил на шаг:

– Так вот, после слов «Стой! Рот тебе зажму я!» я обниму тебя обеими руками и чуть наклоню назад. – Короткий смешок. – Обещаю, ты не упадешь. И я… э-э… буду довольно сильно прижиматься ртом, чтобы страсть показать. Но без всяких там языков.

О боже мой.

– Он прямо так и сказал? Буквально? Без языков? – закричала мне в ухо Марисоль.

– Дословно.

Еще раз десять наш разговор прерывался охами и визгами, а потом мы наконец попрощались. Когда я вошла в квартиру, мама, облокотившись на кухонную стойку, ела из тарелки хлопья.

Поставив вещи у двери, я посмотрела в обеденный уголок. Вокруг стола громоздились раскрытые пластиковые ящики. Их содержимое, разложенное на столе, занимало каждый сантиметр его поверхности. У меня внутри все сжалось, к горлу подкатил ком.

Косметика. Мама перебирает товары «Элизы Б.».

С каждым своим шагом я придумывала искусные отговорки и отчаянные аргументы, но все они улетучились, как только я поняла, что сегодня идеей фикс стали канцтовары. Мама перекладывала коробочки с ручками, степлерами, скрепками и рулонами клейкой ленты и с волнением их пересчитывала. Один мой взгляд в кухоньку, под окно, – и я поняла, что ящики с косметикой «Элиза Б.» – те, из которых я потихоньку таскала вещи, – были на месте.

– Дарси, уж не заболела ли ты? – Мама положила ложку в тарелку и коснулась ладонью моего лба.

Вот уже с полминуты я часто и тяжело дышала. Чувствовала ли мама под моей горящей кожей стыд и вранье?

– Я… – Сердце стало биться ровнее, меня отпустило. Сбавь темп. Дыши. Все нормально.

Мама налила в стакан воды, протянула его мне. Я выпила чуть быстрее, чем следовало бы, и мне снова пришлось себя одернуть.

– Со мной все нормально. Просто… это из-за постановки. Я выдохлась.

Мама кивнула и сочувственно улыбнулась:

– Репетиция прошла хорошо?

Лондон, и почти состоявшийся поцелуй, и Эшер, который придет на меня посмотреть.

– Она… прошла, – постепенно приходя в себя, ответила я. Вдох, выдох. – Кажется, я готова к завтрашнему выступлению.

– Повезло им с тобой.

Но я уже смотрела на кучи канцтоваров на столе и на открытые ящики. За спиной послышалось:

– Тяжелый день на работе. Приближаются квартальные отчеты, и я просто…

Я резко повернулась. Рискованно, да, но я все равно сказала эти слова – не только ради больной матери, но и ради дочери, которой приходилось воровать, чтобы выжить. Мне нужно было, чтобы мама обуздала свое желание перетряхивать ящики. Пересчитывать и переписывать содержимое.

– Не так давно я обнаружила тут неподалеку одно место. – Я закусила губу. – Место, где можно поговорить о… – Не говори «накопительство». Не сейчас. – …Э-э… поговорить с другими людьми, которые делают много покупок. Я читала, что это достаточно положительный и безобидный опыт.

– Не могу, – сказала мама после паузы. – Меня там не поймут. Я не такая, как они.

И почему я надеялась на другой ответ? Я отказалась от своих намерений, кинув их в потревоженную мамой пыль, и больше не произносила слов из сценария своей захламленной жизни. О реальной пьесе я тоже больше не говорила. Мама, наверное, и на спектакль не придет – ведь Шекспир был любимым писателем папы.

Следующие несколько часов я занималась самыми обыкновенными делами. Сделала бутерброд с ветчиной, потом тщательно смыла с себя этот день, долго простояв под очень горячим душем. Даже умудрилась часа на два сосредоточиться на домашке.

Но потом я сделала кое-что совершенно ненормальное. Положив «Аню из Зеленых Мезонинов» на покрывало рядом с новым старым «Питером Пэном», я, одетая в пижамные брюки и старую футболку, встала с кровати и, открыв Диккенса в твердой обложке, вытащила отцовское письмо. Я его не читала с того первого вечера.

Конечно, это я должна принять решение. Разорвать на мелкие клочки и навсегда забыть о его существовании? Или попробовать стать той, кем я вообще никогда не была, – девочкой, у которой есть папа? Один звонок или письмо, и он из легенды станет кровью и плотью, обретет каркас из костей. Но если это сделать, кем тогда в конце концов стану я?

Многие годы я была счастливой внучкой дедушки Уэллса. Но ни в одной из книг, стоявших вдоль моих стен, – вообще ни в одной из прочитанных мною книг – не было ничего про то, как быть дочерью Дэвида Эллиота.