Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель - Генри Лайон Олди

Он мечтательно вздохнул.

– Зато я здесь, с тобой. Ты рад?

– Ты ждал меня? Прятался за статуей?

– Ну вот, а говорят, что у красавцев в головах дрозды поют… Да ты мудрец, мой славный! Помнишь наш прошлый разговор?

– Ты предупредил меня!

– В отличие от Аполлона, я забочусь о братьях. И о друзьях. Не надумал стать моим другом? Еще не поздно. Признайся, ведь я тебе нравлюсь?

Он шагнул к юноше. Кефал с трудом удержался, чтоб не дать деру. Ладонь, неожиданно крепкая, с мозолями, погладила щеку Кефала. От прикосновения Косматого тело продрал озноб. Захотелось стать ядром, и чтобы умелый пращник запустил тебя на край света.

– Ладно, я готов ждать. Но взамен я попрошу об услуге.

– Какой?

– Я хочу, чтобы ты кое-что передал.

– Кому?

– Да уж не Аполлону…

Дионис улыбнулся. Глаза его придвинулись, сделались огромными, заслонив все вокруг. Юноша тонул в этих омутах, полных не воды – смолы. Задыхался, терял чувство реальности, терял себя. В ужасе он зажмурился. Но и сквозь плотно сжатые веки его жег взгляд Косматого, а в ушах звучал насмешливый голос…

– Куда?

У входа в «пращу» Кефала остановила стража. Двое рябых, плосколобых детин – братья, что ли? – из кожи вон лезли, потные от рвения. Тут к пифии не ходи – трусы пытались загладить вину за позорное бегство из дворца.

– Мне нужен Персей.

Имя виновника их позора превратило стражей в зубастых Церберов.

– А кто ты такой? Ангел[91]?

– Кефал из Фокиды! – окрысился юноша. – Лучший пращник Ойкумены!

– Пращой не ошибся, хвастун? – захохотал первый стражник.

– Оторви себе ядра, – дал совет второй. – И мечи на здоровье…

– Кефал? В чем дело?

Детины попятились, давая дорогу Убийце Горгоны.

– Что-то важное?

– Да!

– Идем. Тут слишком много ушей.

Они поднялись по склону холма. Узкий проход между «пращой» и трибунами вынуждал идти гуськом. Встали на самом верху, где по краю стадиона шла утоптанная дорожка. Здесь никого не было. Лишь буянил шутник-ветер: швырял в лицо песок, заставлял щуриться. Лицо? Юноше мерещилось, что лица у него нет. Вместо лица – гипсовая маска. И медный рупор во рту, похожем на разверстую пещеру – чтоб громче звучало.

– Что случилось?

– Я видел Косматого!

– Где?

– В храме Аполлона. Он говорил со мной.

– Со мной он встретился там же. Тридцать лет назад…

Персей мотнул головой, гоня воспоминание.

– Что он тебе сказал?

– Он велел, чтобы я передал…

В глотке пересохло. Язык превратился в кляп. Вместо слов выходило гнусное меканье, недостойное человека. «Козлиная песня[92], – Кефал сгорал от стыда. – Впору не на стадион – на пастбище…»

– Мне?

– Он не сказал, кому. Но я и так понял.

– Я слушаю.

Персей остался на месте, но почудилось – рывком приблизился, хватая Кефала за грудки: «Говори!» Ветер стих, боясь пропустить хоть слово. Кефал развел руками, словно прося прощения.

– Он сказал: «Мир меняется. Сок становится вином.»

– Это все?

– Нет. Он добавил: «Мы меняемся. Вино становится уксусом.»

– Все?!

– И последнее: «Перемены – наш удел. Но кое-что остается неизменным.» Ты знаешь, о чем он?

В голосе Кефала, как перепелка в траве, пряталась робкая надежда. Вот сейчас умудренный опытом герой разъяснит ему, что имел в виду Косматый…

– Он сказал слишком мало. Или слишком много. Но одно я знаю точно: тебе нельзя участвовать в состязаниях.

Юноша выпрямился. Казалось, ему дали пощечину.

– Почему?!

– Тридцать лет назад Косматый говорил со мной в храме Аполлона. Потом я метнул диск – и убил своего деда.

– Он помутил твой разум?

Персей молчал.

– Праща – не диск! Мы бьем по мишеням, а не на дальность.

Молчание.

– Я попадаю в летящую утку со ста шагов!

Нет ответа.

– Я могу промахнуться по мишени. Но чтоб ядро улетело на трибуны… Тогда, в твоем дворе – это была случайность!

Ни звука.

– Я в своем уме! Мои руки не дрожат… Я так ждал этих состязаний!

Безмолвие Персея жгло юношу каленой бронзой.

– Все решат, что я струсил! Нет! Я стану победителем!

Кефал быстро зашагал – да что там, побежал к арене.

– Твой выбор, – сказал Персей, глядя ему вслед.

Если бы тридцать лет назад кто-нибудь мудрый и опытный, много старше годами, посоветовал Убийце Горгоны отказаться от броска диска – согласился бы он? Если бы его попытались удержать силой – позволил бы он? И наконец, если бы его каким-то чудом удержали – простил бы он?

Сын Златого Дождя знал ответ.

Нет.

Храм пустовал. Для верности Персей заглянул во все углы. Глупо – будь здесь кто-нибудь, он почуял бы. Призраки шептались за спиной. Прошлое нельзя изменить, хихикали они. Вернуться в былое, скрутить юнца-дискобола, помешать злосчастному броску – нет, нельзя. И не надейся. Прошлое можно изменить, издевались они. Примирить врагов задним числом, возвести святилище на пустом месте – да, можно. Стань богом, и прошлое изменится. Твое прошлое, а значит, наше.

Одуряюще пахли венки.

– Хлебца бы…

За порогом топтался нищий калека. Обрубок левой руки тянулся к Персею.

– Дай хлебца, великий…

– Кого ты хочешь обмануть, Лукавый[93]? – спросил Персей.

– Лукавый? – нищий завертел головой.

– Оставь свои шутки для Олимпа. Иди сюда, и не кривляйся.

Нищий шагнул за порог. Воздух храма преобразил его – бедный калека обернулся молодым атлетом, стройным и легким на ногу. В руке он держал жезл, увитый змеями. Крылья на сандалиях, крылья на плоском, как миска, шлеме – еще миг, и они унесли бы владельца к облакам, забыв, что над головой крыша.