ГУЛАГ - Энн Эпплбаум

Хотя после 1939 года такие избиения формально были запрещены, это не всегда означало, что следствие велось более гуманными методами. И в 1920‑е, и в 1930‑е, и в 1940‑е годы сотни и сотни тысяч заключенных страдали не от непосредственного физического воздействия, а от психологических мучений, на какие намекал Абакумов Сталину. Тех, кто упрямился и отказывался сознаваться, могли, к примеру, лишить прогулок, книг, им могли урезать питание. Их могли поместить в карцер, где было очень жарко или очень холодно, как, например, Хаву Волович, которую к тому же пытали бессонницей: “Этот первый тюремный холод я никогда не забуду. Я просто не умею, не в состоянии его описать. Меня морил сон и будил холод. Я вскакивала, бегала по камере, на ходу засыпая, ложилась и опять вскакивала”[475].

Другим устраивали очные ставки. Евгении Гинзбург пришлось выслушать, как ее многолетняя подруга Наля, говоря “как по-писаному”, обвиняет ее в участии в подпольной троцкистской группе[476]. На подследственных воздействовали угрозами в отношении их родных; некоторых после долгого пребывания в одиночке сажали в камеру со стукачом, которому они открывались. Женщин насиловали или запугивали угрозой насилия. Одна полячка вспоминала:

С 1920‑х годов существовали и регулярно применялись иные, нежели избиение, формы физического воздействия. Чернавину в самом начале следствия пришлось испытать “стоянку” (в его случае, правда, она длилась недолго). Заключенный должен был неподвижно стоять лицом к стене. Некоторым его сокамерникам пришлось куда тяжелее:

Гораздо чаще, однако, заключенным просто-напросто не давали спать. Эта не самая страшная, на первый взгляд, форма пытки называлась у заключенных “конвейер”. На “конвейер”, судя по всему, не требовалось предварительного разрешения от начальства, и он мог продолжаться много дней и даже недель. Поступали просто: ночью подследственного допрашивали, а днем спать не разрешали. Надзиратели постоянно его будили, угрожая за “нарушение режима” карцером или более тяжким наказанием. Один из самых ярких рассказов о “конвейере” и его воздействии на человека оставил Александр Долган – американец, прошедший ГУЛАГ. Весь первый месяц в Лефортове он практически был лишен сна: “Теперь мне кажется, что и часа не удавалось урвать, в некоторые ночи я спал всего несколько минут”. В результате его мозг начал вести себя странно:

Долган не “сознавался” много месяцев, что составляло предмет его гордости на протяжении всего лагерного срока. Но когда спустя еще много месяцев его вернули в Москву из лагеря в Джезказгане и опять стали избивать, он подписал, что от него требовали, думая: “Какого черта… Все равно я у них в руках. Надо было давно это сделать, и не было бы всех этих мучений”[479].

Подписывать или нет? Этот вопрос задавали себе многие и отвечали на него по-разному. Некоторые – довольно большой процент тех, кто написал воспоминания, – держались или из принципа, или ошибочно полагая, что так удастся добиться оправдания. “Лучше умру, чем оклевещу себя, а тем более других”, – сказал следователю генерал Горбатов, терпя пытки (в чем они состояли, он не пишет). Многие, как указывают Солженицын, Горбатов и другие, считали, что смехотворно обстоятельное “признание” будет способствовать созданию атмосферы абсурда, на которую сами органы НКВД в конце концов должны будут обратить внимание. Горбатов писал о своих сокамерниках:

Но не все считали, что подписавших есть в чем винить. Лев Разгон в мемуарах отвечает Горбатову, называя его высказывания высокомерными и безнравственными: