Фиеста - Эрнест Хемингуэй

В бинокль я увидел, что Бельмонте что-то говорит Ромеро.Марсьял выпрямился, бросил сигарету — и, смотря прямо перед собой, поднявголову, размахивая свободной рукой, три матадора открыли церемониальноешествие. За ними, развернувшись, двинулись три куадрильи, одинаково шагая,подхватив плащи и размахивая свободной рукой, а позади ехали пикадоры, поднявсвои длинные копья. Шествие замыкали две упряжки мулов и служители. Матадорыпоклонились, не снимая треуголок, перед ложей президента, потом подошли кбарьеру под нами. Педро Ромеро снял тяжелый, расшитый золотом плащ и передалего через барьер своему личному слуге. Он что-то сказал ему. Теперь, когдаРомеро стоял так близко, было видно, что губы у него вздулись и вокруг глазкровоподтеки. Опухшее лицо было в багровых пятнах.

Слуга Ромеро взял плащ, взглянул на Брет, подошел к нам ипередал ей плащ.

— Разверните его перед собой, — сказал я.

Брет наклонилась вперед. Плащ был тяжелый и негнущийся отзолота. Слуга Ромеро оглянулся, покачал головой и сказал что-то. Мой соседперегнулся к Брет.

— Он не хочет, чтобы вы развертывали его, — сказал он. — Онхочет, чтобы вы сложили его и держали на коленях.

Брет сложила тяжелый плащ.

Ромеро не смотрел на нас. Он говорил с Бельмонте. Бельмонтепослал свой парадный плащ друзьям. Он смотрел на них, улыбаясь своей волчьейулыбкой, одними губами. Ромеро перегнулся через барьер и спросил воды. Емупринесли кувшин, и Ромеро налил воды на подкладку своего боевого плаща и потомногой в туфле затоптал нижний край в песок.

— Зачем это он? — спросила Брет.

— Чтобы тяжелее был на ветру.

— Лицо у него нехорошее, — сказал Билл.

— Ему самому нехорошо, — сказала Брет. — Его бы надо впостель уложить.

Первого быка убивал Бельмонте. Бельмонте работал оченьхорошо. Но он получал тридцать тысяч песет за выход, и люди всю ночь простоялив очереди за билетами, чтобы посмотреть на него, и поэтому толпа требовала,чтобы он работал лучше, чем очень хорошо. Главное обаяние Бельмонте в том, чтоон работает близко к быку. В бое быков различают территорию быка и территориюматадора. Пока матадор находится на своей территории, он в сравнительнойбезопасности. Каждый раз, как он вступает на территорию быка, ему угрожаетсмерть. Бельмонте в свою лучшую пору всегда работал на территории быка. Этим ондавал ощущение надвигающейся трагедии. Люди шли на бой быков, чтобы видетьБельмонте, чтобы испытать это ощущение и, может быть, увидеть смерть Бельмонте.Пятнадцать лет назад говорили, что, если хочешь увидеть Бельмонте на арене,делай это скорее, пока он еще жив. С тех пор он убил больше тысячи быков. Послетого как он перестал выступать, о его работе ходили легенды, и, когда онвернулся на арену, публика была разочарована, потому что ни один матадор воплоти не мог работать так близко к быку, как того требовала легенда, неисключая, конечно, и самого Бельмонте.

К тому же Бельмонте ставил условия, требовал, чтобы его быкибыли не слишком крупные и рога их не слишком опасные, и потому предвкушениетрагической развязки отпадало и публика, которая ждала от изнуренного свищомБельмонте втрое больше того, что Бельмонте когда-либо был в состоянии дать,считала себя обокраденной и обманутой, и от презрения волчья челюсть Бельмонте ещедальше выступала вперед, и лицо его становилось все желтее, и он двигался все сбольшим трудом, по мере того как усиливалась боль, и в конце концов толпаперешла от криков к действиям, но его лицо по-прежнему выражало одно холодноепрезрение. Он думал, что сегодня у него будет большой день, но это оказалсядень издевательств и оскорблений, и под конец подушки, куски хлеба и овощиполетели на арену, где он некогда одерживал свои величайшие победы. Толькочелюсть его все сильней выдвигалась вперед. Иногда, при особенно оскорбительномвыкрике, он поворачивал голову и улыбался своей зубастой, волчьей, безгубойулыбкой, а боль, которую причиняло ему каждое движение, терзала его все сильнейи сильней, пока его желтое лицо не стало цвета пергамента, и, после того как онубил второго быка и кончилось швырянье подушками и хлебом, после того как онприветствовал президента с той же волчьей улыбкой и с тем же презрительнымвзглядом и передал через барьер шпагу, чтобы ее вытерли и убрали в футляр, онзашел в кальехон и оперся о барьер под нашими местами, спрятав голову в руки,ничего не видя, ничего не слыша, только пересиливая боль. Когда он наконецподнял голову, он попросил воды. Он сделал несколько глотков, прополоскал рот,выплюнул воду, взял свой плащ и вернулся на арену.

Публика была против Бельмонте, и потому она была за Ромеро.Она аплодировала ему с той минуты, как он отделился от барьера и пошел на быка.Бельмонте тоже следил за Ромеро, все время, не подавая виду, украдкой следил заним. На Марсьяла он не обращал внимания. Все, что мог сделать Марсьял, он зналнаперед. Он вернулся на арену для состязания с Марсьялом, считая исходпредрешенным. Он думал, что будет состязаться с Марсьялом и другими корифеямидекадентской школы, и он знал, что его честная работа будет так выгодноотличаться от лжекрасоты декадентской техники, что одного его появления наарене окажется достаточно. Ромеро испортил ему первый выход. Ромеро делалпостоянно, делал плавно, спокойно и красиво все то, что Бельмонте теперь лишьизредка мог заставить себя сделать. Публика чувствовала это, даже туристы изБиаррица, даже американский посол и тот под конец понял. На такое состязаниеБельмонте не пошел бы, потому что оно могло кончиться только тяжелой раной илисмертью. Бельмонте утратил прежнюю силу. Он уже не испытывал минуты величайшегоподъема на арене. Он не был уверен, что такие минуты вообще возможны. Все сталодругим, и жизнь теперь только изредка вспыхивала в нем. И сейчас в его работебывали проблески прежнего величия, но они не имели цены, потому что он учел ихзаранее, когда, выйдя из автомобиля и облокотившись на забор, выбирал быковполегче из стада своего друга, хозяина ганадерии. И потому он имел дело с двумянекрупными покладистыми быками, почти без рогов, и если он порою чувствовал,что к нему возвращается величие — только малая частица его сквозь ни на миг неотпускавшую боль, — это было величие учтенное, запроданное, и он не испытывалудовлетворения. Он еще мог быть великим, но от сознания этого бой быков уже нестановился, как прежде, счастьем.

В Педро Ромеро было величие. Он любил бой, и я видел, что онлюбит быков, и видел, что он любит Брет. Весь день, если только это зависело отнего, он работал напротив нас. Ни разу он не взглянул на нее. Поэтому онработал лучше, и работал хорошо не только для нее, но и для себя. Оттого, чтоон не взглядывал на нее, ища одобрения, он внутренне делал все для себя, и этопридавало ему силы, и вместе с тем он делал все и для нее. Но он делал это так,что это не было ему во вред. Напротив, именно потому он весь тот день такхорошо работал.