Перед закрытой дверью - Эльфрида Елинек

В виде исключения Ханс получает зарплату, им заслуженную, не снимая рабочего комбинезона. Под мышкой у него зажата книга, которая никогда прежде не была там зажата. Ее видно всем. Она не сочетается с обликом рабочего, однако данный рабочий таковым уже не является. Но дело не зашло еще настолько далеко, чтобы ему захотелось самому производить культуру, как Райнеру. Он обратится скорее к экономической, чем к культурной карьере, экономика ему как-то ближе, он уже и в настоящее время развивает деятельность в данной сфере в качестве колесика. Из книжки, которую дала ему почитать Анна, к нему обращается Троцкий, доверительно сообщая, что в том обществе, которое не будет больше знать тягостной заботы о хлебе насущном и где все дети, в равной степени хорошо накормленные, будут с радостью усваивать науку, равно как и искусства, в котором даже колоссальная мощь человеческого эгоизма будет стремиться к улучшению мира, сила воздействия культуры начнет проявляться совсем иным образом, чем прежде. Ханс покорен не столько воодушевлением от этих слов, сколько кожаным креслом, виденным у Софи, ему хочется купить себе точь-в-точь такое же.

Сегодня, как и всегда, улица Кохгассе, едва он вступил на нее, скупает по бросовой цене весь его оптимизм. Сейчас жизнерадостность сменится спортивным порывом, который заставит его сделать множество точных бросков по корзине. Не так давно Софи приходила посмотреть, за всю игру ни разу ни крика, ни ругани не прозвучало, на площадке царил вежливый тон. Софи представляется ему блуждающим огоньком, потому что она сейчас — здесь, а чуть погодя — совсем в другом месте, подбадривая восклицаниями ту команду, которая ее к себе располагает. Что лучше — принести ей букет цветов или духи подороже, а может, самую большую коробку конфет, какая только найдется? Лучше спросить женщину, которой проще понять сердце другой женщины, то есть Анну. Еще потом и в университет поступить надо будет, чтобы можно было жениться на Софи и купить такое же кресло. Софи очень сложный человек, причиной тому — ее своеобразный характер. Если хочешь быть сложным, необходимо знать самые разные способы, каким можно быть.

Райнеру, хвастуну и слабаку, приходится все-таки уйти, шипя, закипая и пенясь, словно кока-кола, стоит Софи сказать: Ханс, останься!

Всякий раз радость Ханса неизменна, когда самозваный вожак отступает перед ним. Райнер говорил как-то, что в таких случаях он всегда уходит сам, намеренно (враль и трепло!), так как хочет терпеливо и хладнокровно испытать на практике орудие своей фантазии (вот болтун!), испытать на нем и на Софи, как слесарь проверяет ключ. Райнер сказал, что хочет сделать орудием свою плоть и плоть Софи.

Ханс, играя мускулами, движется по Шенборнскому парку позади музея этнографии, размахивая — олицетворенное озорство — портфелем, в котором термос и обеденный судок. В настоящее время он не испытывает какого-либо давления, потому что сюда Софи никогда не заносит. Было бы клево, если бы девушка хоть один-единственный раз его погладила либо прикоснулась к нему каким-нибудь другим интимным образом. Она не делает этого, так как в ней сильно развита гордость, женщину менее гордую Ханс уже и сам целовать не хочет. Интерес к Анне убывает в обратной пропорции к его любви, направленной на Софи. Интерес почти совсем исчез. Целует он ее теперь скорее небрежно, как бы благодаря за половое сношение, в которое Софи пока еще не хочет с ним вступать. Хансов духовный мир неопределен и расплывчат, равно как и взгляды на жизнь и представления о ценностях других рабочих товарищей, которые идут сейчас домой, кто впереди, кто позади него, а кто и рядом с ним. Три платана ритмично склоняются под ветром и потрескивают, потому что они древние и находятся под защитой государства. Ханс хочет взять под свою защиту Софи на всю оставшуюся жизнь и при этом как можно чаще пребывать на свежем воздухе. Скоро отворит свои врата кафе-мороженое и впустит окрестную молодежь. Ханс уже с радостью предвкушает, как полакомится порцией малинового мороженого и угостит Софи.

Вскоре настанет лето, и тогда, наверное, нет, наверняка можно будет разглядывать Софи в узеньком бикини, впереди курится дымкой водоем, позади курятся дымкой дубравы в росе, а между ними — испарина двух тел, что сплелись в объятии. Ханс какое-то время идет, не разбирая дороги, потому что перед ним открываются виды на будущее, может быть, удастся в следующий раз запустить Софи на полный ход. Стоит ему только представить себе, что у Софи там, между ног, как у него самого между ног торчком встает, что затрудняет бег и прыжки. Ее тело наверняка белое и нежное, а у Анны оно темное и грубое. Однако никогда в будущем он не станет презирать Анну, будет относиться к ней с сочувствием и пониманием. И потом, когда станет студентом, он всерьез займется ее проблемами, что-то посоветует, в чем-то поможет. Иногда они с Софи будут брать с собой Анну на автомобильную прогулку, во время которой можно будет, пусть и с трудом, обучить ее какому-нибудь виду спорта, что откроет ей радостные стороны жизни и изменит ее мировосприятие в положительном смысле. Скоро зацветут каштаны, пожилого человека это радует больше, чем того, кто помоложе, потому что молодому еще не раз предстоит видеть каштаны в цвету, а старый скоро вообще ничего видеть не будет. Молодого человека они радуют больше, чем девушку, потому что под цветущим каштаном он будет целовать девушку в губы, а девушке придется отбиваться.

Город пахнет городом, он лучше сельской местности, откуда спасаются бегством. Город пахнет приключениями, джазом, кафешками и выхлопными газами. Ханс крутит портфелем, представляя, как вечером в танце он раскрутит Софи. Термос подвергается опасности быть разбитым, жизнь прекрасна, сейчас мать снова все отравит, разглагольствуя о политике и загоняя свою горечь в шелестящие кипы конвертов. В будущем месяце она, возможно, получит работу, оплачиваемую получше, в какой-то конторе, которая хочет взять ее в штат, чтобы помогала в бухгалтерии.

Вот она сидит, колотит по пишущей машинке и поносит вслух мелких буржуа и обывателей, которые громче всех приветствовали Гитлера и с которыми ее сын не должен общаться. Свою мелочно-эгоистическую жажду наживы эти политически безответственные элементы удовлетворяют за счет социально слабых слоев населения.

Ханс швыряет все на скамейку в кухне, сбрасывает башмаки. Его умерший отец с неуместным оптимизмом и неуместной верой в историческую созидательную миссию трудящихся таращит глаза с фотографии на стене, оправленной в рамку, в которую он, по крайней мере на ближайшие годы (пока вообще хоть кто-нибудь еще о нем вспоминает), втиснут, будучи не в состоянии больше классово бороться. Поделом ему, патологическому альтруисту, обратился в прах в огне печи, неизвестно даже, где могила. И если можно верить тому, что говорят, вместе с ним миллионы других точно так же обратились в прах и исчезли, не оставив следа в этом мире, в который приходят все новые люди, чтобы в свою очередь тоже исчезнуть, потому что существование их не имеет никакого значения. Никто их никуда не записывает, никто их не считает. Ханс же не исчезнет, а, наоборот, в вечерней гимназии предстанет в полную рост. И как только выдастся свободное время, будет браться за теннисную ракетку. Занимаясь спортом, особенно остро ощущаешь, что ты живой, чего незнакомый папаша ощущать уже не в состоянии, потому что больше таковым не является. Может быть, папа тут же, прямым ходом отправил бы его в гимназию, если бы только смог. Позднее Ханс станет экономическим тузом, боссом в империи отца Софи, потому что женится на его дочери. И лавры, полученные авансом, он оправдает полностью, чтобы отцу ее не пришлось сожалеть, что взял его в зятья. Придется много работать, но потом он все же добьется признания. Прежние сомнения и скепсис рассеются не позже, чем после рождения первого ребенка.