Связь времен. Записки благодарного. В Новом Свете - Игорь Ефимов

Могилу засыпали, машины начали разъезжаться. Подавая наш «сайтейшен» задом в узком проезде, я задел ограду какого-то памятника и разбил боковое зеркало. Примета? Знак свыше? Но примета — чего? Оторванные от прежних поколений, мы оторвались и от языка, которым наши предки объяснялись с неведомым.

Впоследствии Людмила Штерн в своих воспоминаниях дала очень точный психологический портрет Довлатова, с которым она дружила двадцать пять лет: «Его достоинства и недостатки сплелись в прихотливый узор удивительного характера. Сергей был добр и несправедлив, вспыльчив и терпелив, раним и бесчувственен, деликатен и груб, мнителен и простодушен, доверчив и подозрителен, коварен, злопамятен и сентиментален, неуверен в себе и высокомерен, жесток, трогателен, щедр и великодушен. Он мог быть надёжным товарищем и преданным другом, но ради укола словесной рапирой мог унизить и оскорбить. И делал это весьма искусно... Он обидел стольких друзей и знакомых, что не только пальцев на руках и ногах, но и волос на голове недостаточно. Кажется, только Бродского пощадил, и то из страха, что последствия будут непредсказуемы»[63].

После смерти Довлатова работа на радио «Либерти» возобновилась обычным порядком. Маринин заработок, плюс доход от «Эрмитажа», плюс мои скромные журнально-газетные гонорары покрывали наши повседневные расходы, но не оставляли никакой возможности откладывать что-то на чёрный день. Будучи внештатным сотрудником, Марина не имела права на медицинскую страховку от своего нанимателя. Когда Наташа упала с велосипеда и повредила себе нос и губу, мы заплатили из своего кармана семьсот долларов за пластическую операцию.

Конечно, ситуация тревожила нас, и когда пришло известие, что «Голос Америки» ищет новых сотрудников, мы с Мариной оба подали заявления. Нужно было пройти тесты на скорость перевода с английского, на чтение текста в микрофон, на знание американской истории и конституции. Нам объявили, что результаты наших тестов были ниже требуемого уровня. Но я подозреваю, что новые сотрудники были подобраны заранее и остальных кандидатов тестировали ради соблюдения формальностей.

Наш чёрный день грянул в декабре 1992 года. Марина, как обычно, отправилась на работу, невзирая на начавшуюся с утра бурю. Ветер был такой, что в нью-йоркских небоскрёбах вылетали стёкла в верхних этажах и сыпались вниз на прохожих. Между стенами домов он ускорялся, как в аэродинамической трубе. Марина уже подходила к дому 1775 на Бродвее, когда очередной порыв подхватил её вместе с зонтиком, поднял в воздух и затем бросил на чугунную решётку, окружавшую ствол дерева.

Она почувствовала боль в бедре, но, воображая, что это просто ушиб, поднялась в радиостудию. Там её усадили в кресло и катали от компьютера к микрофону и обратно. Прибежала встревоженная администраторша и настоятельно расспрашивала, где произошло падение: на улице или внутри здания? Марина честно призналась, что на улице. Администраторша вздохнула с облегчением.

Только после полудня Марина согласилась, чтобы я приехал за ней к пяти часам и повёз к врачу. Многие улицы нашего городка были завалены упавшими деревьями, так что мы не сразу добрались до рентгеновского кабинета. Снимки показали перелом бедра, и мы отправились в больницу. Навстречу вышел санитар с креслом. Марина вылезла из машины и захромала ко входу.

— Что вы делаете! — испуганно воскликнул санитар. Перехватил её, усадил в кресло, вкатил в приёмный покой.

— Где женщина со сломанным бедром? — спросила медсестра.

— Вот женщина со сломанным бедром, — сказал санитар. — Or at least they say so! (Или по крайней мере так они говорят.)

Дальнейшее я описал в письме Найманам:

«Врач смотрел на снимки и с недоверием качал головой. Бормотал себе под нос нечто американское, что в вольном переводе на русский должно было бы звучать как “есть женщины в русских селеньях... да разве найдутся на свете такие огни и такая сила, чтобы пересилила русскую силу?”. Не выпуская из больницы, уговорил нас на операцию, которая и была произведена на следующий день. А на четвёртый Мариночку уже выписали из больницы, и она была доставлена домой, вся окружённая цветами.

Теперь она бодро ковыляет по комнатам, опираясь на костыли, но и на работу я её вожу, потому что иными путями выплатить эскулапам десять тысяч долларов не представляется возможным. Настроение между тем хорошее, а взаимная нежность в семье достигла того, что дерёмся за “кому мьггь посуду?”... Бедро заживает, только внутри металлические штыри, которых не видать».

Марина тоже описала происшедшее в весьма бодрых тонах: «Я действительно уже в порядке, и доктор Уайнстин, проверив рентгеном состояние сращённого им бедра, протянул “It’s beau-u-u-tilul!” («Оно прекрасно!»). В больнице один медбрат сказал: “Вы у нас самая молодая леди со сломанным бедром...” Игорёк — Геракл, чьи подвиги без калькулятора не сосчитать. Возит меня туда и обратно, готовит, издаёт, перекраивает как-то финансы, которые поют романсы... Просто хочется найти на дороге миллион для него, а не бёдра ломать. Я всё ругаю себя за две вещи: зачем не выпустила зонтик (на нём-то меня и понесло) и зачем вовремя не ела кальций... Оба эти самообвинения Игоря ужасно смешат».

В какой-то момент вдруг позвонил Бродский и, не здороваясь, прокричал:

— Что с Маришей?!

Я как мог успокоил автора строчки «только с горем я чувствую солидарность», заверил, что выздоровление займёт каких-то два месяца.

Мы бодрились, но мурашки страха ползли по спине. И когда в больничной бухгалтерии мне вручили счёт, я начал тихо сползать по стене. Вдобавок к восьми тысячам за операцию мы должны были заплатить дополнительно не две тысячи, как я надеялся, а десять тысяч: это за три ночи в обычной двухместной палате, где кровати были не из серебра, кран над раковиной — не из золота, а за пользование телефоном счёт был выписан отдельно.

Встревоженная бухгалтерша подбежала ко мне со стаканом воды и начала шептать над моим ухом: