За стенами собачьего музея - Джонатан Кэрролл

Проходя мимо «Макдональдса», я сквозь сияющее сверкающее стекло витрины заглянул внутрь, и мне вдруг пришло в голову: а не исчезаю ли я постепенно вообще. Просто самыми первыми начали исчезать мои привычки, чего я до сих пор не осознавал, затем последовал нервный срыв, который начисто стер с доски почти все мое остальное «я»… Вот с такими мыслями я и вошел в желто-красную счастливую страну вечного чизбургера. Стоящая за прилавком усталая восточного вида девушка, спросив, чего бы я хотел, попыталась улыбнуться. Я взял «биг мак» с колой и отнес их на ближайший столик. Как ни говорите, а все-таки в «Макдональдсах», где бы они ни находились, есть что-то уютно-утробное. Я привык считать, что их безвкусная американская «средне-западность» сделала эти ресторанчики такими же возмутительными и неуместными, как летающие тарелки, особенно когда видишь их прилепившимися и сверкающими на какой-нибудь берлинской или бангкокской улице. Но и это свое мнение мне тоже пришлось изменить в один прекрасный вечер в Аахене: единственное, чего мне тогда по-настоящему хотелось, был бургер с жареной картошкой, и тут я вдруг набрел на «Золотые Арки». Это было едва ли не счастьем. Совершенно неважно, кто вы такой, если вы сидите за одним из этих до боли знакомых столиков, жуете привычный теплый бургер, зная, что и все остальные вокруг едят то же самое— чуть ли не религиозная церемония: А теперь, братья и сестры, давайте же развернем и вкусим наши гамбургеры.

Дожевывая последний кусок своего позднего венского ужина, я понял, что мое постепенное исчезновение и «Макдональдс» как-то между собой связаны. Западная культура испускает так много сбивающих с толку сигналов, что просто удивительно, почему на свете еще так сравнительно немного безумцев. С другой стороны, нас все время учат делать все возможное, чтобы доказать, что мы индивидуумы. Постойте, но ведь трудно себе представить что-либо — не считая, разумеется, смерти, — худшее, чем быть принятым за другого человека? К тому же, дополнительным преимуществом является и то, что, чем более вы индивидуальны, тем больше у вас шансов обрести своего рода бессмертие. Вспомните Ганди. Вспомните Мао. Вспомните Элвиса.

С другой стороны, от нас ждут, что мы станем либо республиканцами, либо демократами. Почитателями «Битлз», членами «Лайонз Клаб» или «Кивание», гордыми гражданами Великой Америки, Франции… Тринидада.

Какое здоровое общество будет на всех углах кричать, что нельзя добиться успеха, если не будешь отличаться от остальных, а потом, не переводя дыхания, столь же горячо доказывать, мол тот, кто не любит гамбургеров, слегка «того»? Будь честным, но если окажешься слишком честным, останешься в одиночестве. Или вообще «исчезнешь», поскольку «статусу кво» совершенно ни к чему полному придурку. Достав ручку, я написал на скомканной салфетке: «Есть только два способа оставаться невидимым — постоянно питаться в „Макдональдсе“ или быть настолько странным, что люди сами изо всех сил будут стараться не видеть тебя — таковы придурки, настоящие гении и т. п. «

На следующее утро телефон зазвонил как раз в тот момент, когда я регулировал температуру воды в душе. Телефонные звонки всегда и нервируют, и возбуждают меня. Соответственно, я всегда излишне бурно реагирую на них, особенно когда телефон неподалеку. Я, как был нагишом, ринулся в спальню и схватил трубку, готовый к чему угодно.

Это оказался Аввад, вернее, его личный секретарь, который хотел узнать, не может ли сам господин посол или персонал посольства сделать для меня что-нибудь, пока я в городе. Я хотел было сказать, да, ответьте мне, пожалуйста, в любом угодном вам порядке на следующие три вопроса: (1) Кто такой Хазенхюттль? (2) Какая связь между ним и Аввадом? (3) Что ему от меня нужно? Вместо этого я поблагодарил их за заботу и сказал, что пробуду в Вене всего день или два и не думаю, что мне потребуется какая-либо помощь.

Положив трубку, я вернулся в гостеприимную атмосферу наполненной паром ванной комнаты. Отрегулировав, наконец, воду, я снова услышал звонок телефона. На сей раз это была Фанни.

— Значит, ты сказал Хассану, что у меня вздорный характер?

— А разве нет? Здравствуй, Фанни. Как твоя матушка?

— У тебя там девять утра, верно? Ты уже принял утреннюю ванну?

— Когда ты позвонила, я как раз включал воду.

— Ну, тогда у тебя будет, о чем там подумать, Гарри. Я решила выйти замуж за Хассана.

На стене спальни висело зеркало. Я взглянул в него и поднял брови, как бы говоря: «Ну, и что ты с этим можешь поделать?»

— Ты ничего не хочешь мне сказать? Не собираешься меня отговаривать?

— Нет, Фанни. Хочешь замуж за этого парня, ради Бога. Только не рассчитывай на человеческое отношение с моей стороны, звоня и сообщая мне это по проклятому телефону! Нет, я вовсе не собираюсь тебя отговаривать. Я лишь хотел бы тебе сказать, что у тебя просто пороху не хватило сообщить это, глядя в глаза мне.

— Да, ты действительно ужасный человек.

— Лучше уж быть ужасным, чем бесхребетным, детка. Лично я никогда бы не поступил так по отношению к тебе. Никогда.

— Просто тебе ни разу не представлялась такая возможность, раздолбай. — Она швырнула трубку.

Я снова вернулся в ванную и, наконец, погрузился в воду, хотя она все еще была слишком горячей. Когда через двадцать минут я вылез из ванны, кожа моя цветом напоминала копченую лососину. Вытираясь, я сочинил и произнес вслух, должно быть, три или четыре сотни умных и жестоких фраз, которые, к сожалению, не пришли мне в голову во время разговора с ней. У французов для этого есть даже специальное название: espritde 7 escalier. Остроумие на лестнице— то, что ужасно хотелось бы сказать какое-то мгновение назад, но так и осталось несказанным. В моем случае — то, что я хотел бы высказать во время телефонного разговора, но сразу не сообразил. Поскольку был попросту слишком ошарашен и уязвлен, чтобы реагировать разумно. Для нанесения этого последнего удара она намеренно воспользовалась телефоном. Как врач, который по телефону сообщает, что у вас безнадежный рак.

— Проклятый телефон! — растирая шею полотенцем и глядя через дверь в соседнюю комнату на этого черного виновника моих несчастий, взвыл я. Сколько слов скольких людей он пропускал в мои уши и причиной скольких бед послужил! Голоса. Слова. Звуки. «Может быть, Бог это уровень звука. Не удивляйся, если окажется, что все слова — это Бог». Именно так сказал малыш Николас Истерлинг, стоя на крыше отходящего от станции вагона метро. Слова. Загадочные, слова ребенка. Потрясшие меня слова подруги. А что там мне сказал невозмутимый Хазенхюттль накануне вечером? «Я — тот, кто может прийти на твой зов».

На поиски Истерлингов у меня ушло несколько часов. Когда я в конце концов нашел их, Марис сказала, что мужа нет в городе, а сама она лежит с простудой. По-видимому, это должно было означать: проваливай и приходи в более подходящее время. Но мне удалось убедить ее, что это важно, что надолго я ее не задержу и, не упоминая мальчика впрямую, я обмолвился, что это неким образом связано с ее «потомством». Она хихикнула и наконец все же пригласила меня зайти.