Цена ошибки - любовь - Константин Фрес

Они были счастливы. Влюблены и бессовестно, невообразимо счастливы, так, как не была счастлива она, Лиля, когда все только начиналось. И от осознания этого — от того, что свою любовь, свои самые светлые мгновения она потратила на выпрашивание никому не нужных подарков, побрякушек, — Лиля заплакала еще горше, и засмеялась, поняв, что один из этих подарков привел к тому, что Ян познакомился с Сашей.

— Дура, дура, жадная я дура, — шептала Лиля, глядя, как обнимающаяся пара исчезает в подъезде.

Однако вместе с сожалением и раскаянием пришла злость, зависть и желание отомстить.

Испортить.

Испоганить.

Шмыгая покрасневшим носом, Лиля выудила из кармана телефон и долго, непослушными замерзшими пальцами искала на слабо светящемся дисплее номер телефона.

Когда, наконец, пошли гудки, она так же долго ожидала ответа, зябко передергивая плечами и топча промокшими ногами посеревший грязный снег.

— Мишка? — трубка еле слышно хрипнула и Лиля даже обрадовалась этому неясному ответу. — Мишка, это я. Дело есть, Мишка. Отомстить я хочу этим двоим. Сильно отомстить. Да пусть посадят, мне все равно. Я на себя все возьму, все сама сделаю, помоги только. Слышишь?

Мать Миши была человеком со связями, и довольно обеспеченным человеком. Нельзя сказать, что вызволить сына из-за решетки ей не стоило ничего, но все же она смогла это сделать.

Путем переговоров, заискиваний, встреч с нужными людьми и вручения некоторых сумм и небольших, но ценных презентов Миша таки был отпущен под домашний арест.

Дома он появился злой, избитый — половина его лица посинела и опухла, глаз закрылся наплывшим на веко багровым кровоподтеком, — со всклоченными волосами. Его одежда была грязной и в полнейшем беспорядке, словно его рвали собаки, из ботинок были вынуты шнурки, и казалось что обувь на ногах разорвана и вот-вот развалится.

До дома его доставили пара сопровождающих полицейских. Они позвонили в дверь, дождались, пока Мишина мама откроет — женщина картинно ухватилась за сердце, увидев на пороге угрюмого, потрепанного сына, — и демонстративно сняли с Миши наручники.

Этот неторопливый жест, режущий ухо звук, металлический скрежет, подействовали на женщину угнетающе. Она заплакала, глядя, как сына освобождают от оков, и полицейский, хмуро глянув на ее оплывшее, трясущееся лицо, густо набеленное пудрой, с неприязнью пробучал:

— Не нарушайте… всего доброго.

Миша, не глядя на причитающую мать, отодвинул ее плечом в сторону и прошел домой. Ото всех переживаний у него зверски разыгрался аппетит. Мать что-то спрашивала, бегала кругом, заламывая руки и заходилась в истериках. Вероятно, она хотела обратить на себя внимание сыны, попросить у него поддержки и внимания, потому что тоже была напугана и взбудоражена всем произошедшим, но сын ее словно не слышал. Молча он плюхнулся на кухонный табурет, молча вгрызся в нехитрый бутерброд. Его взгляд словно остановился, и все звуки доносились до его сознания как из-за толстой ватной стены или в толще воды — невнятно, глухо.

— Миша, Миша! — выла женщина, трясущимися руками наливая себе воды из-под крана, глотая очередную таблетку. Ее красивые ровные зубы выбивали звонкую дробь о край стакана, и Миша, мрачно жующий кусок колбасы, вдруг услышал этот тонкий, звонки звук, и тот вывел его из странного оцепенения. — Я же говорила — не надо тебе с ней связываться! Она тебя до добра не доведет! Говорила?! Почему ты не слушал меня?!

— Прекрати, ма, — отмахнулся от рыдающей матери молодой человек, чувствуя, как в груди его разгорается жгучая ненависть.

Ненависть ко всем и всему. К этой странной, дикой ситуации — он вдруг ясно ощутил себя ничтожеством, мелким, беспомощным, слабым, — и осознание этого привело его в такое бешенство, что он шарахнул кулаком по столу и завыл от боли и бессилия. Кисть, не привычная к такому обращению, горела огнем, и мать снова закудахтала, потянула к своему чаду руки, чтобы подхватить, пожалеть. И эта жалость показалась Мише еще унизительнее.

Странно все вышло.

Девушку свою он не только потерял — он даже не осмелился притронуться к ней, и, несмотря на неплохие, в общем-то отношения и зарождающийся интерес, симпатию, которые Саша испытывала к нему, Ян обошел его одним лишь фактом своего существования. Миша с ненавистью уставился на кудахчущую, приседающую мать — она словно боялась, что рука у него вот-вот отвалится и готова была поймать ее, как падающую хрустальную вазу. Ясно, кому нужен вечный мальчик, за которым ходит мамка и подтирает сопли?.. Ни-ко-му…

— Разве я тебя этому учила? — тем временем продолжала выкрикивать мать, прижимая кончики пальцев к искам словно голова ее раскалывалась от боли. — Разве так я тебя воспитывала?!

— А как ты меня воспитывала? — выкрикнул Миша с ненавистью. — Как?!

— Я воспитывала тебя как послушного, хорошего мальчика! — голос женщины сорвался на визг, и Миша едва не подавился, услышав эти слова.

— Я не мальчик! — проорал он яростно. — Я уже не мальчик, понятно тебе это?!

— Как… как ты разговариваешь с матерью?! — закричала женщина.

— Да пошла ты! Я один хочу побыть, ясно?! Один! — бешено заорал Миша в ответ, в размалеванное лицо матери, и по ее набеленным и нарумяненным щекам снова поползли крупные слезы, она вскрикнула и бросилась вон, на ходу захлебываясь рыданиями.

Это оказалось так просто — заставить ее уйти… Если бы он раньше на это осмелился, то, наверное, ничего бы и не произошло? Не надо было бы тайком выпивать с мужиками «по чуть-чуть», оставшись якобы сверхурочно, таясь, как подросток. Не надо было бы таить свои отношения с Сашей — Миша горько усмехнулся, понимая, что мать намеренно оставляла все свои дела на потом, откладывала визит к подругам, лишь бы только не оставлять их вдвоем без присмотра.

Оказывается, можно было… попросить, настоять. Накричать, наконец, отстаивая свое право вести свою жизнь так, как хотелось. Но было страшно; Миша боялся, до судорог боялся испортить отношения с матерью и боялся ее выволочек — как школьник, как получивший двойку пятиклассник.

Если бы раньше не было этого страха, то он не обрадовался бы этой нечаянной свободе так глупо — как щенок, вырвавшийся на свободу. Не стал бы бездумно написаться в автобусе; не оставил бы Сашу одну и…

Настоящий мужской поступок — а именно так себе Миша рисовал в своем воображении свое поведение в курилке, когда Саша прокусила ему губу, — девушка не оценила. То, что он представлял себе властностью и силой, на деле оказалось мерзким и липким жалким приставанием, породившим у Саши отвращение. Миша со стыдом вспоминал, как жадно жался к ее телу — такому вожделенному, но так и не попробованному, — и как не смог справиться с ней. Все, что рисовалось ему в воображении как легкое, простое, на деле оказалось слишком сложно. Он даже с девушкой не сумел справиться…

Но стыднее всего почему-то для Миши были воспоминания о Яне. О том ударе, что тот нанес, защищая Сашу. Один-единственный удар сбил Мишу с ног, словно он был не нормальным мужиком, а каким-то пустотелым предметом. И, главное, долбанул-то кто?! Спортсмен? Бывший мент? Да черта с два! Холеный, лощеный Ян, Ян-пижон и франт, генеральный, который целыми днями сидит за столом и подписывает бумажки. Вспоминая самоуверенность, с которой Ян обращался к нему, его высокомерные слова — «все, угомонился?», — Миша почти выл оттого, что видел, чувствовал эту разницу между собой и Яном.