Лиса в курятнике - Эфраим Кишон

Политик проглотил огромный кусок гусиной ноги, не прибегая к помощи столовых приборов. В своем специфическом положении он понял, что они в принципе не так уж необходимы. Дольникер уже получил определенное удовольствие от сладкого вина, которое в последние дни хорошенько распробовал, и открыл притягательную силу алкоголя.

— Не нужно учиться выступать, товарищи, — отвечал политик с набитым ртом, — вы уже говорите достаточно удовлетворительно, учитывая отсутствие у вас как у любителя опыта в этом деле.

— Может, я уже действительно могу вести переговоры с простыми крестьянами, но я имею в виду такие речи в течение нескольких часов, чтобы люди поняли, что это кто-то из города, даже если они не очень понимают, о чем я говорю. Я хочу говорить, как господин инженер.

— Ой-ой-ой, друг Залман, — засмеялся Дольникер, — это не такая наука, какой можно выучиться в два счета. Для этого нужны не только способности, но и большой опыт, товарищи. В шесть лет, в этом нежном возрасте, будучи сущим ангелочком, я уже выступал перед учителем по случаю окончания учебного года в хедере — до тех пор, пока в сумерки не пришли родители, испугавшись, как бы чего не случилось с их чадом. И с тех пор, представьте себе, друг Залман, с тех пор уже пятьдесят один год я непрерывно выступаю с речами и читаю лекции, обогащая свой словарный запас. Кстати, по какому поводу вы хотите выступать, товарищи?

— На собрании перед крестьянами.

Амиц Дольникер сел и почувствовал знакомое головокружение, смятение чувств, разливавшееся по всему телу как наркотик. Беды, в изобилии павшие на его голову в последние недели, а также воздействие вина способствовали тому, что он совершенно забыл, что вот уже целую неделю ни разу не выступал, не произносил ничего заслуживающего внимания. Но сейчас, вследствие обращения цирюльника, все внутренние плотины прорвались с оглушающим треском. Политик встал с кровати с обглоданной гусиной ногой в руке, как с дирижерской палочкой, и начал большую праздничную речь перед испуганным Хасидовым, отступившим чуть назад:

— Жители деревни Эйн Камоним! Мужчины и женщины, молодые и старые, старожилы и новые репатрианты! Извините, если отниму у вас несколько минут, но после того, как я услышал определения касательно вопроса по решительному отказу, мне бы хотелось поднять перед вами, господа, в те считанные минуты, что есть в моем распоряжении, несмотря на разделяющую нас разницу во мнениях, эту животрепещущую тему и очистить ее от всяческих оговорок, ничего не утаивая и ничего не добавляя, касательно аспектов, имеющих отношение к нашему вопросу, придерживаясь правильного пути и отдавая себе отчет в трудностях на этом пути, тщательно вникая в нужды общества ради единственной цели…

Остатки жареного гуся остыли, и тень от стержня часов передвинулась на две цифры, когда Амиц Дольникер получил свой последний сердечный припадок на территории деревни Эйн Камоним. Залман Хасидов слушал с раскрытым ртом весь поток словоизвержения, как будто перед ним был фокусник, проделывающий невероятные трюки, которые человеческий мозг не в силах разгадать. Ведь именно в том и заключается весь фокус, и он хотел заимствовать у мастера речей его божественную способность говорить бесконечно, без ограничения времени и пространства, когда каждое предложение закончено, и все слова на месте, и, несмотря на это, невозможно понять даже общий смысл, все скользит мимо ушей в этом волшебном потоке слов…

Когда Дольникер стал запинаться и хрипеть, цирюльник бросился к нему и бережно уложил оратора в постель. Хасидов тоже устал до изнеможения от этой совершенной речи, однако он не давал себе поблажек и продолжал ухаживать за политиком с помощью жены до позднего вечера.

— Господин инженер, — умоляла жена цирюльника, — не делайте этого перед выборами. Ведь Залман еще хочет научиться у вас выступать.

— Итак, вы все слышали, друг мой, — прошептал Дольникер со слабой улыбкой, — так вот, делайте так, как вы слышали.

— Я не могу, когда я начинаю говорить, так всем сразу становится ясно как божий день, о чем я говорю, а это не то, что надо. Нет ли у господина инженера чего-нибудь готового?

— Как готового?

— Ну, уже написанной или напечатанной речи, неважно какого размера, ведь я могу потом начать сначала.

Дольникер попытался не волноваться, так как это было ему противопоказано, однако настойчивые просьбы цирюльника ослабили его нервную систему. После непродолжительного копания в чемодане Дольникер вынул мятый лист партийной газеты — остатки высказываний по скандальному делу Шимшона Гройдеса — и заглянул в написанное.

— Да, это может подойти, товарищи, прочтите это всей деревне, — и с большой усталостью добавил: — Надо бы несколько раз пройтись по материалу, чтобы он хорошо звучал в ваших устах, товарищи, но сейчас дайте мне отдохнуть, пожалуйста…

* * *

Собрание проходило на «площадке культуры им. Залмана Хасидова и пророка Моисея» в присутствии большого скопления местного населения. В то время крестьяне уже не работали на полях — из-за пасмурной погоды, наступившей с зимой, и по другим причинам. Поэтому народ был свободен для массовых развлечений типа народных собраний. Небеса на этот раз не были склонны к сотрудничеству с резником, и вразрез с духом сурового проклятия Господь благословил митинг цирюльника хорошей погодой. Среди публики выделялись лица из враждебного лагеря сапожника, но сам Гурвиц появился в последнюю минуту и встал в зловещей тишине на углу площадки, окруженный своими сторонниками. У сапожника было полное право прийти, ибо хитроумный Хасидов не сказал, что это будет частное собрание, скрыв его цель под осторожной формулировкой «народное собрание для сторонников справедливости с сюрпризами».

На этот раз собрание открылось не речью трактирщика, ибо у Хасидова начинались желудочные колики, как только он вспоминал о праздновании юбилея парикмахерской. Право произнести вступительное слово было доверено сторожу конторы старосты, поскольку и он значился среди уважаемых жителей деревни.

— Люди! — с простой сердечностью открыл крупногабаритный крестьянин собрание. — Я вижу, что все пришли с девушками, послушать, что нам скажет Залман, который инженер как сосна. Так пусть он и говорит, мне тяжело.

На этом сторож уселся, а цирюльник встал, готовый к битве. До выборов оставалось всего несколько дней, и Хасидов знал, что лежит на весах. Он положил газетный лист перед собой на стол, невзирая на прохладную погоду, снял пиджак, засучил рукава, позвонил три раза в конторский колокольчик и прорычал в наступившую тишину:

— Редакционная статья!

По публике прокатился ропот приятной неожиданности, ибо непонятное начало обещало сенсацию. Хасидов остался верным заголовку:

— Сегодня мы обозреваем путь, что остался за нами с уходом еще одного года независимости, — громко читал цирюльник, — мы внимательно вглядываемся в будущее на горизонте, и, разумеется, напрашивается вопрос — куда же нам идти? Хочется верить, что чаяния нации идут рука об руку с наиболее полным удовлетворением требований народа в наши дни. Сможем ли мы удовлетворить их в полной мере без специальных усилий, без тяжелых жертв — погрязнем ли мы в огорчительных домашних спорах и раздорах, объятые ненужными дискуссиями и склоками, либо же наше будущее эфемерно…