Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Когда во время мира случится жел[езно]дорожная катастрофа, то каждая жертва вызывает лишний ужас, а здесь чем больше жертв, тем лучше. Когда мало убитых и раненых, то говорят об этом с кислой физиономией… «плохое, значит, было дело». Во время боя приводит солдат-татарин пленных и, увидя меня, начинает оживленно рассказывать мне ломаным языком, как он «одын бросал одынадцать бомбов»… Брошу бомбу, гляжу, летят вверх… то две руки, то голова с ногой. Чтобы бросить ручную бомбу, надо подползти шагов на 30–40 к окопам или цепям противника – дело, требующее большого мужества. На лице татарчука, когда он описывал свои распорядки с членами врагов, сияла такая же радость, как и у моих офицеров, когда они подсчитывали трупы павших врагов.

19, 20-го и сегодня все был занят обходом позиций, причем вчера был с моими спутниками обстрелян… по нам подлецы выпустили до 15 пуль и заставили нас довольно поспешно прыгнуть в недалекие окопы. Все это берет в сутки почти все 24 часа. Сейчас, когда я пишу моей золотой детке письмо, стоит такая трескотня – орудийная, пулеметная и ружейная, что нельзя разговаривать по телефону, даже в комнатах приходится кричать во все горло. И как ко всему этому привыкаешь: идет сейчас бой и все трещит, а я моей ненаглядной голубке строчу письмо, веду душевный с нею разговор и вижу пред собою ее милое, дорогое моему сердцу личико. Сейчас получил сведение, что мои люди перешли в контратаку и, вероятно, вновь поживятся пленными. Мы это называем «нашей добычей».

Осип написал вместе с тобою и очень недоволен фамильярностью моих солдат по отношению к тебе: они тебе подают руку, входят в шапках и т. п. Конечно, они – свиньи или попросту ничего этого не понимают, но виноват и В[алериан] И[ванович], который им этого не объяснил. С другой стороны, Осип, может быть, слишком это принимает к сердцу, и ему это рисуется в мрачных слишком красках. Ну да это все дело пустое. Как сейчас меня интересует положение дел у Генюши, хотя теперь я отношусь к этому делу более спокойно… Не выйдет, пройдет первый класс дома и будет держать во второй класс. Миша и козочка, по-видимому, прелесть; если не будет ей места дома, то можно подарить в Зоологический или знакомым, у которых есть, куда деть.

Давай личико и глазки, а также малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Относительно Кирилки и кадетского корпуса пока не знаю сам, надо подумать.

23 августа 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Твой супруг настроен несколько мечтательно. Настроение это навеяно мне окопами. Я тебе уже писал, что в боевой линии живут дети света и подвига, а в тылу – дети тьмы и порока. Из боевой линии наиболее возвышенно, чисто и интересно всегда бывает настроен окоп. Когда побываешь в нем, получаешь какую-то благодать на душу: в одном уголку дремлют, рядом с ним дежурный наблюдает в перископ, еще дальше кто-то чинит портки или чистит винтовку, дальше группа мурлычет что-то божественное (очень часто) и т. п. – картина милая, боевая, полная тишины, простоты и высокого [зачеркнуто] настроения. Кругом посвистывают пули, лопнет где-то шрапнель. Над ней (над ее «глупостью») любят пошутить, пуля мало кого занимает: слишком обычна… Разговор в окопах более про домашность, войну, разные ее эпизоды, пересудов или сплетни мало, ругательств (по крайней мере в моем полку) нет… Иду сегодня в окопы, за мною плетется батальонный командир и что-то тихонько мурлычет. «Что поете?» – «Да вот, одну песню, пел нам ее прап[орщик] Бырка» (помнишь, консерватор, заработавший Георгия, позавчера раненый), помню только начало:

Дитя, не тянися весною за розой,

Розу ты летом сорвешь.

Ранней весною срывают фиалки,

Помни, что летом фиалок уж нет.

И он меня заразил; теперь я уже пришел с окопов, пообедал, пишу моей женушке, а песня все стоит и стоит в голове. И странно, на войне в самом пекле боевой обстановки чувство прекрасного не угасает; его не выбивают из сердца ни артилл[ерийский] огонь, ни чувство опасности, ни груды трупов, стоны раненых, потоки крови… оно теплится постоянно и прорывается наружу при первом удобном случае.

26 августа. Дорогая и славная женушка, меня перевели на четыре дня суровые требования обстановки. Сейчас ловлю минуту, чтобы продолжить и закончить письмо. Запомни, что ты чувствовала 24 августа, в своем дневнике я, между прочим, поместил фразу: «Интересно, что-то переживала в этот день Женюрка». Почтаря моего нет давно, и я это письмо вместе с телеграммой посылаю с нарочным к ближайшему пункту, откуда он может их послать. Удивительно, как меняется на войне обстановка; то, что людьми переживается месяцами, а государствами в сотни лет, на войне первыми переживается в часы или минуты, а государствами в месяцы. Напр[имер], между тем как я написал выше и как пишу теперь пролегает целая пропасть… Сейчас на дворе темнеет, льет дождь, и мои мозги трещат от массы дум и переживаний. Если теперь, когда слишком много тем и предметов для восприятий, многое скользит мимо отупелой впечатлительности, то что будет после, когда все прошлое выпукло, как скульптура, станет пред духовными глазами и начнет резать мозг заново своим суровым натиском! Сегодня получил сведение, что во главе армии стал Государь Император… думаю, что это знаменует перелом в наших делах. Вся Россия это поймет – особенно народ – и почувствует.

Сейчас узнал, что едет Кондаков (будет сейчас минут через пять), и я, бросив все, перелетаю мыслью к моей детке и малым, буду в их куче и наслаждаюсь милыми переживаниями от домашнего уголка… Прекращаю пока писание, так как Конд[аков] и офицеры подходят.

Трещали целый час, все о наших внутри делах. Многое меня смешило, многое приводило в полное недоумение… может быть, воюя, становишься слишком узким и глупым. Все это теперь представляется в форме сплошной каши; после войны в ней разберемся и ее расхлебаем. Мы воюем всегда одинаково, с точки зрения искусства всегда неважно, но зато неизменно с победоносным концом… это все должны помнить.

С осенней слякотью почта будет к нам доходить медленно и едва ли исправно; это ты, моя золотая цыпка, имей в виду и зря не волнуйся… Сегодня или завтра получу твои письма за 13–18 августа, и важный в нашей семье шаг Генюши так или иначе будет выяснен… я тебе уже говорил, что к этому теперь я отношусь совершенно спокойно; мне как будто даже кажется, что Генюша может и еще пробыть дома, готовясь во 2-й класс… если не выдержит. Давай головку и глазки, а также малых, я вас всех расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

28 августа 1915 г.

Дорогая моя Женюрка!

Вчера послал нарочного, чтобы послать письмо и послать тебе телеграмму; сегодня ты ее, вероятно, уже получишь. Эти дни было очень трудно и писать, и телеграфировать, и я начал бояться, что ты будешь тревожиться… 24 авг[уста] я был немного «сконфужен», как говорят солдаты, т. е. контужен; это сказалось в головной боли в течение трех дней и в приподнятых нервах; вчера уже голова прошла и я вошел в норму. Удивляться этому случаю не приходится, так как треску артилл[ерийского] была такая масса, что не контуженных во всем полку совершенно не было; вопрос только в той или иной степени.