Прекрасное видение - Анастасия Дробина

Вдвоем мы вышли из «Колхиды». На улице едва начинало темнеть. Дворник гонял по тротуару воду из лужи, верба у газетного киоска пушилась серебристыми сережками. Над крышами домов вставала белая весенняя луна.

– Куда вас отвезти? – спросил Барс.

– Никуда. У меня встреча через полчаса – напротив, в «Макдоналдсе».

«О, чеми деда…» – отчетливо прочиталось на лице Барсадзе. Он с отвращением покосился на красно-желтое здание «Макдоналдса», но вслух ничего не сказал. Бережно поцеловал мне руку, улыбнулся и пошел к серой «БМВ».

Осадчий, как всегда, опаздывал. В ожидании его я листала журнал, тянула кока-колу через соломинку (сациви все еще давало о себе знать) и даже не сразу заметила знакомую кожаную куртку, мелькнувшую у входа. Петька подошел и сел напротив. Серые холодные глаза выражали крайнюю степень отчуждения и неприступности.

– Привет. Что случилось?

Вчера, когда я позвонила Петьке на службу и назначила свидание, он не сразу нашелся что сказать. Затем замороженным голосом справился о здоровье бабушки и поинтересовался, чем вдруг вызван подобный интерес к его скромной персоне. Не влипла ли я в криминальную историю со своими новыми дружками? Последняя фраза содержала прямой намек на Барсадзе, но я не поддалась на провокацию, заверила Осадчего, что все в порядке, и повторила, что мне очень нужно с ним увидеться. Петька наконец пришел в себя, заявил, что у него масса дел, и личных в том числе, времени на пустую болтовню мало, но если я уж так настаиваю, то он, так и быть, из уважения к женщине придет к восьми часам в «Макдоналдс». Пожалуйста, не задерживайся, дорогая. «Не беспокойся», – ледяным тоном заверила я. Желание со всего размаху швырнуть трубку на рычаг было мною с честью подавлено.

– Так в чем дело? – осведомился Петька. – Давай быстро, время – деньги…

– Ничего особенного. – Я достала из сумочки узкую полоску бумаги. Положила на стол перед Осадчим. С минуту Петька озадаченно разглядывал ее.

– Это что?

– Тест на беременность. Видишь – две полоски.

У Осадчего медленно открылись рот и глаза. Для начала он икнул. Затем для чего-то потыкал в бумажку пальцем. Полез за сигаретами, уронил пачку на пол, потер кулаком лоб. Уставился на меня.

– Это… точно? Ошибки быть не может?

– Не может. Я уже была у врача. Закрой рот, люди смотрят.

– К-к-какой месяц?

– Третий. Слушай внимательно. Никаких абортов – я так решила. Осенью буду рожать. С родителями я уже говорила, с бабушкой тоже, они не возражают. От тебя ничего не требуется. Но бабушка сказала, что ты должен знать. Наверное, правильно. Никаких алиментов я, боже сохрани, не прошу, – мы в разводе. Но ребенок – твой, и нужно, чтобы ты…

– Ур-р-р-ра-а-а!!!

На дикий вопль, ударной волной прокатившийся по залу, обернулись все до единого. Официантка уронила поднос, и бумажные стаканчики из-под кока-колы весело покатились по полу. Охранники, стоящие у дверей, переглянувшись, дружно зашагали к нам. Но Осадчему уже было все равно: он схватил меня на руки и, сметая все на своем пути, галопом заскакал по «Макдоналдсу». Мне потребовались все мои голосовые возможности, чтобы объяснить лейтенанту милиции Петру Осадчему, что с беременными женщинами так не обращаются. Угомонился Петька только тогда, когда я клятвенно пообещала – будет сын.

Нина Петровна и Софья Петровна Осадчие появились на свет в последних числах октября, ночью, основательно помучив меня и акушерскую бригаду. Утром я сквозь сон услышала знакомые голоса, скандирующие: «Ни-ну! Ни-ну! Ни-ну!» Выглянув из окна роддома, я узрела внизу на клумбе мужа, бабушку, примчавшихся из Парижа родителей и семейство Мелкобесовых в полном составе – включая месячного Якова Арменовича Саркисяна, своим криком перекрывшего весь сводный хор. Через несколько дней я вернулась домой. Стояли последние ясные дни осени, клены роняли рыжие листья, во дворе горели кисти рябины, и рождение моих девиц праздновалось с невероятным размахом. В разгар торжества раздался звонок в дверь. Я выбежала в прихожую и оказалась в горячих объятиях Дато. Он обнял и поцеловал меня так непринужденно, словно приходился мне, по меньшей мере, родным братом, полез поздравлять подозрительно хмурящегося Осадчего, сказал: «Вах! Богини!», заглянув в кроватку, и, наконец, втащил в квартиру огромную корзину роз. Никогда, ни на одном московском рынке я не видела такой красоты. Багряные лепестки дрожали от свежести, они еще были обрызганы водой; алые отблески играли на стенах квартиры. Пока все ахали и восхищались цветами, Дато отвел меня в сторону и сунул в руку бархатную коробочку. Открыв ее, я обнаружила внутри две золотые цепочки замысловатого плетения и крошечные крестики в бриллиантах.

– Дато! Но я не могу! Это очень дорого! Дато, ни в коем случае! Передай Георгию Зурабовичу, что большое спасибо, но я никак не могу…

Дато подпрыгнул на месте, замахал руками, как ветряная мельница, и объявил, что мой отказ будет воспринят Георгием Зурабовичем как тяжелейшее оскорбление в его жизни. Георгий Зурабович большой, уважаемый человек. Георгий Зурабович помнит о своих друзьях. Георгий Зурабович очень уважает меня лично и моего супруга, пусть даст бог счастья и здоровья на долгие годы. Георгий Зурабович просит не понять его неправильно, поэтому подарок – для вот этих красавиц, а не лично для меня. Георгий Зурабович все понимает… и так далее. В конце концов бурного напора кавказского темперамента не выдержал даже Осадчий.

– Фиг с ним – бери. Пусть меня увольняют! За коррупцию и несоответствие!

– Вах!!! Дорогой! Какая коррупция? Кто «несоответствие»? Что за глупости? Давай пить за твоих красавиц! Мра-а-авол джами-и-и-е-е!

В общем – полный дурдом…

Большое, на семи листах, письмо от Марсианки пришло мне еще в июне. В августе в Москве появилась она сама – похудевшая, коричневая от загара, с выгоревшими льняными волосами и татуировкой на плече – черной ящерицей. В сентябре подруга успешно поступила в Училище живописи и ваяния имени Сурикова. Но это уже начало совсем другой истории.