Stabat Mater - Руслан Козлов

Возвращаюсь с ней в палату. Ее соседки спят, верхний свет выключен, над дверью горит синяя ночная лампа. Сажусь на Ритину койку, Рита пристраивается рядом, кладет голову мне на колени, сворачивается клубочком. Хочу укрыть ее простыней, но она протестует:

– Не… не надо, жарко.

В палате и правда душно, хотя форточка открыта. С улицы долетает глухое ворчание города. Вдалеке бахают фейерверки – у кого-то праздник.

Рита находит мою руку, подсовывает себе под щеку.

– Ни… никогда ни с кем так не сидела…

– Ты родителей помнишь?

– Не-а. Ме… меня маленькой сдали… Ни… Ника, у тебя муж есть?

– Нет, Рита, нету мужа.

– А пэ… пэ… парень?

– Тоже нету.

– А бы… был?

– Был… Давно уже.

– Любила его?

Я задумываюсь – как ответить?.. А чего тут думать!

– Да, любила… Даже слишком, наверное.

– А он тебя?

– И он любил… Только по-своему.

– Это кэ… кэ… как?

– Это значит, мы были разные.

– Разные? Вэ… в чем?

– Да почти во всем… Он, например, считал, что людей нельзя жалеть.

– Пэ… почему это?

– Говорил, что жалость унижает. Если ты человека жалеешь, то как бы показываешь ему, что он ниже тебя, слабее, вообще хуже, чем ты.

– А как же, если бэ… больной? – Рита даже привстает с моих колен.

– А если больной, все равно должен сам справляться, характер проявлять, становиться сильным, учиться выживать, и все такое… Короче, надо только на себя надеяться – всегда и во всем и не ждать ни от кого жалости, а то жалости не дождешься, и будет только хуже…

– Это он так говорил?

– Угу.

– Не… не… неправильно это. – Рита садится рядом со мной. – Неправильно! У нас даже в детдоме был де… день жалости, когда надо сделать кому-нибудь что-нибудь хэ… хэ… хорошее… Слушай, Ника, ты сказала, он любил как-то по-своему. А что, му… мужчины всегда любят по-своему?

– Да, наверное.

– А у нас сэ… с Лёнькой все одинаково. Так мэ… мэ… может быть?

– Может, Рита. Только редко, очень редко. – Я обнимаю ее за плечи. – Вам с Лёнькой просто повезло встретиться, таким одинаковым!

– Ага, – кивает Рита. – Пэ… пэ… по ходу, повезло… Сэ… слушай, Ника, а детей у тебя нет?

– Нет, Рита.

– А мэ… могли быть?

– То есть ты спрашиваешь – делала я аборт?

– Ну… ну да, типа того…

– Делала.

– Это он не захотел ре… ребеночка?

– Это я не захотела. Если бы хотела, родила бы.

– А он зэ… знал?

– Знал не знал – какая разница, – вздыхаю я. – Извини, Ритка, я не хочу об этом.

– Пэ… пэ… прости… Я еще ни с кем не говорила так, пэ… пэ… по-взрослому… Сэ… слушай, я хотела глаза подкрасить.

– Ладно, сейчас.

Иду на пост, беру свою сумку и возвращаюсь к Рите. Она красит ресницы моей тушью при свете моего телефона и глядя в мое маленькое зеркало. Подмечаю, что делает она это довольно ловко и уверенно. Чтобы она не переборщила с макияжем и не испортила свой облик возрожденческой девы, беру карандаш и сама подвожу ей глаза – совсем чуть-чуть. Потом пробегаюсь по ее щекам кистью с румянами.

В палату всовывается Лёнькина голова.

– Ну, вы чего тут?.. Рит?..

– Лёнька, я же просила!.. А ну кыш отсюда! Жди у церкви. Только на глаза никому не попадайся.

Следом за Лёнькой выхожу из палаты. Саша-Паша на посту корпит над своей частью журнала. Под яркой настольной лампой сквозь розовые волосенки просвечивает его розовая лысинка, в ушах блестят стразы. Подхожу.

– Ну, как там мальчишка?

– Уснул, – вздыхает Саша-Паша. – Предельной дозы еле хватило.

Рукава робы у Саши-Паши закатаны. Из-под левого рукава выглядывает густо-черная татуировка – кажется, какой-то готический сюжет. Перехватив мой взгляд, Саша-Паша повыше задирает рукав:

– Ничка, зацени новую татуху. Недавно набил. Как тебе?

На его бледном безволосом предплечье корчится демон с драконьими крыльями, падающий с неба в косом луче света. Вспоминаю, что где-то вроде видела такого…

– Это ж Доре! – приходит мне на помощь Саша-Паша. – Гравюра из Библии – падение ангела… Класс, а?.. Слушай, Ничка, так прикольно было: на днях я дежурил, возился с кем-то, капельницу ставил, а тут наш поп в палату зашел. Увидел мою татуху – его аж передернуло! – Саша-Паша хихикает, показывая мелкие желтые зубки, которые давно просятся к стоматологу.

Этот фиглярствующий Саша-Паша кажется вопиюще неуместным в нашем печальном заведении и раздражает здесь всех… Но однажды я подсмотрела, как он показывал фокусы, собрав в одной палате семерых детей. Это получалось у него здорово. Дети смотрели завороженно. А нахальная Зося в азарте хватала Сашу-Пашу за руки – хотела раскрыть секрет фокуса с платками и шариками, которые исчезали и появлялись прямо перед ее носом. Но когда в палату мимо меня протиснулась чья-то мамаша, Саша-Паша сразу прервал представление и ретировался. По-моему, он вообще сторонится родителей – вроде бы стесняется их, не хочет смущать своим вызывающим обличьем.

Как-то раз мы вместе дежурили ночью, сидели на посту, пили мой растворимый кофе, и Саша-Паша разоткровенничался:

– Слушай, Ничка, ну что за люди у нас! Ходят все со скорбными мордами. Я понимаю, тут не до веселья. Но детям же и так херово! А мы что делаем? Влил дозу, и отдыхай – вроде как исполнил долг. Милосердие через капельницу! Ох, не знаю, Ничка, не знаю… Не могу отделаться от чувства, что мы что-то упустили – не только по медицине, а вообще по жизни. Вроде как не смогли защитить этих детей раньше, когда еще было можно. А теперь ходим с похоронными рожами, демонстрируем, какие мы сострадательные… А чтобы помочь им, надо сделать что-то такое… Что-то невероятное. Но мы уже не можем – поздно!..

Сейчас я должна предупредить Сашу-Пашу, что отлучусь ненадолго.

– Иди, конечно, – машет он рукой. – Можешь совсем отчаливать – уже двенадцатый час, все спят, смену я сдам…

– Мне надо вместе с Ритой отлучиться.

– С Ритой? – Саша-Паша поджимает губки, грозит мне пальчиком. – Это, надо думать, у них с Лёнькой рандеву. А ты, значит, сводничаешь потихоньку, а? – Он опять хихикает.

Я качаю головой:

– Рита хочет в церковь, со священником поговорить.

– Опа! – Саша-Паша удивленно округляет глаза с ярко-голубыми линзами. – Это в полночь-то?.. Ох, Ничка, не лезла бы ты в эти амурные дела. Дети же все-таки. Добром не кончится…