Убийственный Париж - Михаил Трофименков

28 июля 1926 года полиция узнала, что Саша скрывается на вилле в Марли-ле-Руа. Точнее говоря, дает званый ужин в честь предстоящего ночью бегства в Швейцарию. Сашу сдал авантюрист из Гвианы Жан «Ромовый король» Гальмо: отблагодарил, что называется, за то, что Ставиский щедро оплатил его предвыборную кампанию. Впрочем, через два года Гальмо кто-то отравит, а Саша и сам не брезговал стукачеством. Ставиского вытащили из туалета, где он спрятался, избили и заперли в тюрьме Сантэ. Тогда он принял решение, о котором в декабре 1933-го, загнанный в смертельную ловушку, поведал жене за невеселым прощальным ужином: он никогда больше не пойдет в тюрьму. Не сумев освободиться под залог, Саша корчился в камере от боли и требовал положить его в частную клинику. Лучшие врачи зафиксировали угрозу перитонита — суд сдался и 28 декабря 1927 года освободил Сашу под залог в пятьдесят тысяч. Новый год «умирающий» встретил с Арлетт в кабаре на Монпарнасе. В свидетельстве о браке он последний раз в жизни подписался настоящей фамилией — на свет явился месье Серж Александр.

В начале 1930-х он замыслил аферу века, точнее говоря, цепочку афер. В Орлеане его жертвой пал «Муниципальный кредит» — ломбард, эмитирующий ценные бумаги. Саша сдал туда поддельные изумруды — их подлинность подтвердил эксперт-сообщник Коэн. За три года — на пару с директором Деброссом — он заработал сорок три миллиона. Когда же умирающий от страха Дебросс предупредил о возбуждении уголовного дела, легко компенсировал долг средствами, вырученными на рынке недвижимости. В Байоне Саша дружил с бессменным мэром и видным масоном Жозефом Гара. Местный «Кредит» радостно оценил камушек — красной ценой в полторы тысячи — в шестьсот тысяч.

Заработав на бонах «Кредита» от двухсот до шестисот миллионов (от ста двадцати до трехсот шестидесяти миллионов евро), Саша положил глаз на венгерский Аграрный фонд с бюджетом в двести девятнадцать миллионов золотых крон и с помощью депутатов выкупил его облигации по завышенной цене, заплатив байонскими бонами. В октябре 1933 года он создал Автономную кассу международных расчетов и крупных проектов для выпуска облигаций, обеспеченных венгерскими средствами, и размещения их во французских государственных компаниях. Непонятно одно: как он сам разбирался в своих махинациях и разбирался ли вообще.

Одним словом, он громоздил пирамиду на пирамиду. Все рухнуло в одночасье. МИД и Минфин забили тревогу. У Саши на руках оказались облигации на пятьсот миллионов, которыми можно было разве что оклеивать стены. 22 декабря 1933 года ревизор в Байонне обнаружил дыру в двести тридцать девять миллионов. Арестованный Дебросс раскрыл личность Сержа: это же Ставиский! Полиция деланно изумилась — «Как, Ставиский?» — и выдала ордер на арест.

У Саши поехала крыша: он всерьез собирался подложить свои документы одному из двухсот погибших в железнодорожной катастрофе в Леньи. Впрочем, каким-то чудом он, обложенный со всех сторон, еще получил в префектуре паспорт на чудную фамилию Ниеменско. Он пугал адвоката самоубийством, если тот не переправит его за границу. Попрощался с Арлетт и друзьями, занял деньги, за десятимиллионные драгоценности выручил сто тысяч, одолжил револьвер.

Некто Пигалио повез Сашу в его шале в Савойю, но заносы задержали в пути на два дня, а в доме замерзли трубы и жить там оказалось невозможно. Пришлось снять другое шале, потом третье — в Шамониксе, с видом на Монблан. Из газет Саша понял: его дело превратилось в ДЕЛО национального масштаба, полетели головы покровителей. Саша опустился: не открывал ставни, спал до двух, не брился, питался макаронами, постарел на десять лет, носил лыжные брюки с шелковыми рубашками, не расставался с револьвером. Время его жизни стремительно пошло вспять. Он необратимо превращался в того, кем был изначально, — «мелким торговцем не в ладах со своим бизнесом»: таким увидел Ставиского в расцвете его величия будущий нобелевский лауреат поэт Сен-Жон Перс, тогда еще чиновник МИДа Алексис Леже.

Саша догадывался, что его сдали, но не знал, что в ходе полуторачасовой беседы президент Альбер Лебрен и министр внутренних дел Камиль Шотан приняли некое решение на его счет. Два его сообщника своевременно ушли на прогулку 8 января 1934 года, когда в 14.40 у дома появились хозяин шале и «флики», притворявшиеся новыми съемщиками. Они забрались в приоткрытое окно второго этажа, побродив по дому, нашли запертую дверь, которую не стали ломать без консультации с Парижем, на осмотр четырех комнат потратили полтора часа. Комиссар Шарпантье отослал спутников осмотреть четырех-метровый погреб, где они провели двадцать минут. По официальной версии, в 15.45 он постучал в запертую дверь — «Полиция! Дом окружен!» — и услышал выстрел и стук упавших на пол бесценных Сашиных часов.

* * *

Саша стрелял в правый висок, держа оружие в левой руке. В больницу — за два километра — его отвезли только в 18.00, когда в нем остался едва ли не литр крови. Он умер 9 января в 3.15. Газета «Канар аншенэ» издевалась: «Ставиский покончил с собой выстрелом с трех метров. Мы знали, что у него длинные руки. Но не до такой же степени!»

Если принять версию об убийстве, «тайну запертой комнаты» разгадывать не обязательно. В роковую комнату вела еще одна дверь — из сада, через которую мог зайти убийца. Стрелять в Сашу могли через окно: услышав выстрел, «флики» почему-то не выломали дверь, а проникли внутрь, разбив окно комнаты, которую в тот же вечер буквально выскоблили добела. Вероятнее, впрочем, доведение до самоубийства. Затаившийся Саша два часа вслушивался в шаги и разговоры «фликов»: его нервы не выдержали психологической пытки.

Франция 1920-х привыкла жить в ритме сменявших друг друга финансово-политических скандалов, но выстрел в горах вызвал политическую лавину. Ставискому пришлось ответить за все и за всех: за аферистов, за аферистов-евреев (а все крупнейшие аферисты эпохи были евреями), просто за евреев, за продажных политиков, за лживую демократию. Именно его дело раскрыло французам глаза на масштабы коррупции: пошли аресты, отставки, чистки масонских лож от продажных «братьев». Чиновники и адвокаты резали себе горло в Венсенском лесу, глотали яд прямо в кабинете генерального прокурора, топились в Сене. Общество отказало в доверии политическому классу, газетам, полиции.

Обиднее всего было то, что мэры, депутаты, прокуроры — с их цилиндрами, розетками Почетного легиона, красноречием, честными буржуазными бородками и пышными усами — служили на побегушках у ничтожного местечкового вора. Многие абстрактно бунтовавшие интеллектуалы — писатель Дрие Ля Рошель, кинокритик Робер Бразийак — именно в те дни выбрали свой, фашистский и антисемитский, лагерь. Леон Доде (23) назвал Шотана, успевшего за считаные дни пересесть из кресла министра внутренних дел в премьерское кресло, «вожаком банды воров и убийц», убившим жулика, прикрывая своего зятя, продажного прокурора Прессара. Газета «Ле либре пароль» перекрестила дело Ставиского в «еврейский скандал», Луи Фердинанд Селин выразил сокровенную уверенность, что Саше «удавались все его коленца только в силу его еврейства», Шарль Моррас расставил точки над i: «Республикой правит иностранец: Александр Ставиский — еврейский ублюдок».

Уже 9 января вышли на улицы боевые дружины ветеранов — «Королевские молодчики», «Патриотическая молодежь», «Огненные кресты» полковника Франсуа де ля Рокка: «Долой воров!», «Похороним Ставиского в Пантеоне!», «Эй, живей, живей, живей! На фонари всех депутатов!». Париж привыкал к вывороченным из мостовой булыжникам, перевернутым скамейкам, выломанным решеткам садов. 27 января Шотан подал в отставку. 6 февраля парламент утверждал кабинет Эдуарда Даладье: и правые, и левые призвали к демонстрациям. Место встречи — площадь перед парламентом — изменить было нельзя.