Говорит и показывает Россия - Аркадий Островский

Макашов, бывший военный командир, преисполненный ненависти к либералам, командовал осадой телецентра, призывая повстанцев очистить телевидение от “жидов” и предоставить эфир “законному президенту” Руцкому; Анпилов выступал в роли политрука. Изнутри телецентр защищало тридцать или сорок бойцов из отряда специального назначения “Витязь”, входившего в состав дивизии имени Дзержинского и обычно применявшегося для подавления тюремных бунтов. Анпилов агитировал солдат сложить оружие и перейти на сторону “народа”; он даже, возможно, преуспел бы в этом, если бы в какой-то момент мятежники не пошли в наступление, не протаранили стеклянные двери телецентра грузовиком и не выстрелили из гранатомета, убив при этом одного из бойцов. После этого “Витязь” открыл огонь на поражение. Вскоре вокруг Останкинской башни уже велся ожесточенный бой; трассирующие пули освещали вечернее небо, люди в панике разбегались и искали укрытия. За несколько секунд было убито несколько десятков человек, в том числе журналисты и случайные прохожие, попавшие под перекрестный огонь.

Около половины восьмого вечера посередине футбольного матча из эфира пропал главный телеканал страны, транслировавший передачи из Останкинского телецентра. Неожиданное отключение телевизионного сигнала вызвало ощущение катастрофы и коллапса государства. В СССР телевещание не прекращалось никогда – даже во время августовского путча 1991-го. Одна из важнейших функций телевидения и состояла в том, чтобы поддерживать ощущение порядка и прочность жизненного устройства. “Телевидение – гарант безопасности государства и один из немногих сохранившихся в стране островков стабильности… Пока зрители, включая телевизор, видят на экране «картинку», пока в назначенный час выходят «Новости», они могут быть уверены: жизнь (какая бы она ни была) продолжается. Вечером 3 октября, когда один за другим отключились 1-й, 4-й, 6-й и «Московский» каналы, возникло жуткое ощущение: мир рухнул”, – написала по горячим следам телеобозреватель Ирина Петровская[235].

В действительности прекращать вещание не было никакой необходимости. На случай прорыва мятежников в телецентр существовал специальный план, не позволявший им выйти в эфир из телестудии. Вещание осуществлялось не из самой башни, а из здания напротив, которое не попадало под обстрел. Кроме того, поскольку телевидение было одним из важнейших стратегических объектов, имелось несколько резервных телевещательных центров, один из которых был способен выдержать даже атомный взрыв. Новости можно было бы передавать из резервной студии, даже если бы основные оказались повреждены. Идея отключить вещание принадлежала руководителю “Останкино” Брагину, который дезинформировал премьер-министра Черномырдина, сообщив, что мятежники проникли в телецентр и направляются к телестудиям. Сам Брагин этого видеть не мог, поскольку провел всю ночь в затемненном кабинете на десятом этаже в здании напротив, не принимая никого из рвавшихся к нему журналистов и общаясь с руководством страны по специальной связи.

В книге “Новые одежды империи”[236] Брюс Кларк, корреспондент газеты The Times в Москве, очень подробно пытался разобраться в логике событий и убедительно показывал, что кровопролитие в “Останкино”, а также столкновения перед Белым домом были не столько (или, по крайней мере, не только) результатом общей неразберихи, сколько частью осознанного плана Ельцина спровоцировать мятежников на боевые действия и внушить им ложное чувство скорой победы – для того, чтобы затем нанести сокрушительный удар, подавить бунт и покончить с парализовавшим страну парламентом. Правда это или нет, неизвестно, но отключение телевидения, несомненно, произвело именно этот эффект. В Белом доме парламентарии принялись поздравлять друг друга с победой. Хасбулатов хладнокровно заявил: “Я считаю, что сегодня нужно взять Кремль… «Останкино» взято. Взята мэрия. Сейчас надо определиться, чтобы иметь план действий на ночь и до утра…”[237].

Двадцать лет спустя Невзоров, участник тех событий, считал, что виновниками провала штурма “Останкино” были его лидеры, Анпилов и Макашов. “То, что происходило в «Останкино», это было просто с бюстиком Ленина в сердце. Они были красны, как пламя ада. Никаких достоинств у них, кроме этого, вообще не было”, – объяснял он. Самого Невзорова возле “Останкино” в ту ночь не было. Как он рассказывал, за несколько часов до штурма его задержали на подступах к Москве вместе с несколькими десятками бойцов из рижского ОМОНа и чеченских формирований, которых он вел на защиту Белого дома. Вероятно, это “задержание” было отчасти инсценировано. Как вспоминал Невзоров, “у меня были очень веские основания не ходить в тот вечер к Останкинской башне, хотя я заранее знал о плане штурма”[238]. Дело было отнюдь не в опасности. Опасность и кровавые зрелища – путч, революция или полномасштабная война – Невзорова как раз манили. Но как профессиональный телевизионщик он не мог не понимать всю “проигрышность” материала, с которым имел дело. Анпилов мало походил на Че Гевару или Фиделя Кастро, зато обнаруживал сходство с Шариковым из фильма Владимира Бортко “Собачье сердце”. Невзорову, который видел себя в роли конкистадора, не хотелось, чтобы его ассоциировали “со спившимся Анпиловым и с чухноватыми казачками”. Его решение встать на сторону мятежников определялось не личной симпатией к Анпилову или Макашову – к ним он скорее испытывал физиологическое отвращение, а надеждой на то, что “ситуация может сдетонировать, что сдетонируют массы, сдетонирует армия. Для этого, казалось, есть все предпосылки, потому что вытирание ног об нее, нищета и беспросветица, ощущение конца света необыкновенное. Я-то знаю, своими глазами вижу гигантские, нагроможденные друг на друга ящики с динамитом. И у меня не получается его взорвать, и возникает надежда, что 93-й год сработает тем самым детонатором. У меня [было] ощущение, иллюзия, что непосредственно пламя самой революции, деятельной революции – это будет тот тигель, в котором проявятся только положительные качества элемента, а отрицательные сгорят. Я тогда был плохим химиком”. Довольно скоро, впрочем, Невзоров понял, что химическую реакцию, на которую он рассчитывал, ждать бессмысленно. “Химические реакции – это то, что либо происходит быстро, либо не происходит вообще. Было уже поздно призывать людей выходить под коммунистическими флагами, и еще рано – под националистическими”[239].

У противоположной ему стороны исходные данные были куда более выгодными. Ельцин – статный, с гладкими седыми волосами, всегда в накрахмаленной белой рубашке – выглядел царем и вызывал уважение, вспоминал Невзоров. И все же москвичи, которые не желали поддерживать мятежников, не спешили выходить и на защиту Ельцина. Большинство вообще воспринимало противостояние как борьбу за власть, мало их касающуюся, и потому предпочитало оставаться в роли зрителей, пускай даже и симпатизирующих в основном Ельцину. В результате отсутствия явно выраженной поддержки президента ситуация становилась опасной и непредсказуемой. Как показал большевистский переворот 1917 года, для захвата власти вовсе не обязательны многочисленные толпы, если армия и жандармы деморализованы. Гайдар, чей дед после большевистской революции принимал участие в гражданской войне, понимал эту опасность лучше многих других. Увидев, что “Останкино” погасло, он помчался в центр Москвы, в студию, откуда вел трансляцию канал российского телевидения, РТВ. Обстановка в студии была откровенно нервозная, взбудораженные журналисты зачитывали последние новости чуть ли не с рукописных страниц. Войдя в студию, Гайдар остановился, чтобы успокоиться и собраться с мыслями; попросил оставить его на минуту одного.