Париж в августе. Убитый Моцарт - Рене Фалле

Оторвавшись от книги, он почувствовал, что балласт, находящийся внизу живота снова потяжелел. От его веса Уилфрид согнулся пополам. И так, не разгибаясь, с книгой в руке, он пробежал рысцой по коридору около ста шагов. И даже не вспотел. У него не осталось больше ни пота, ни слез. Когда он дотрагивался до стен, они на ощупь были влажными. Подкрался вечер, а он даже не заметил как. Куда же ушли все эти часы? Уилфрид не имел об этом ни малейшего представления.

В маленькой комнатке, в беспорядке, стояло около дюжины столов с аппаратами для охлаждения напитков. Человек-обрубок помотал головой:

— Твоя шляпа слишком тесная. Мне больно.

Торговец нашел способ отомстить:

— Если тебе не нравится, я могу вышвырнуть тебя.

Человек-обрубок побледнел от ярости. Он прошипел:

— Так твоя сестра сегодня свободна?

Уилфрид, жадно глотая душный воздух, ходил не останавливаясь. Сколько же километров с самого утра он прошел? Неужели нет конца этой дороге на распятие без креста?

Торговец подскочил. Сорвал с него шляпу, схватил сетку, в которой сидел человек-обрубок и, открыв холодильник, запихнул его внутрь, как арбуз.

Новый приступ боли прервал его чтение, и роман упал на пол. «Не оборачивайся», Кипиан, издательство Vache Katcha — успел прочитать он на обложке, прежде чем, в миллионный раз за этот день, упасть на колени. Не оборачивайся, Уилфрид.

Кто-то смотрел на него. Он узнал этот взгляд. Это было на улице какого-то портового города на Средиземноморском побережье. Юная проститутка, свеженькая, как ягодка. Ее взгляд снизу вверх, как у причастия. Все очарование мира за денежную купюру. Откуда вдруг этот взгляд? Юная проститутка убралась восвояси. Держась руками за пах, он стоял около приоткрытой чердачной двери. Издалека он слышал звон церковных колоколов, ангельская музыка которых просачивалась через слуховое окно. Вечерня, или призыв на молитву Богородице. Он не осмеливался больше даже пошевелиться. Кажется, после этого последнего удара кинжалом боль, успокоившись и насытившись, отступилась от него. Кажется.

Вид потолка. Пустыня, по которой, как одинокий верблюд, ползет муха. И никакого изображения на нем: ни пейзажа, ни морского простора. Это скучный четырехугольник, выкрашенный белой краской. Взгляд здесь теряется и никогда не возвращается обратно.

Сжавшись в углу в комочек, он даже не дышал, в надежде, что боль наконец позабудет о нем. Этот дикий зверь, вне всякого сомнения, был еще жив и готовился наброситься на него и загрызть до смерти, если только Уилфрид допустит такую неосторожность и пошевелится. Боль растворилась во мраке, как ночной поезд. Он еще слышал ее отголоски, разносящиеся по всему телу каждые четверть часа, но они уже были не такие резкие и не такие ослепляющие. Тяжесть нехотя отступала. Уилфрид оставался неподвижным. Из оцепенения его вывел голос Кароль:

— Вам все еще плохо?

Он приложил палец к губам:

— Уже меньше. Прошу вас, тише.

Да, боль могла их услышать. Кароль на цыпочках ушла. Уилфрид еще ждал, застыв в темноте на корточках. Он хлопал глазами, сомневаясь в этом счастье: угадывалось приближение рая, и этим раем был сон. Он осторожно, как привидение, пробрался в свою комнату и вытянулся во весь рост на кровати. Мышцы его одеревенели, кости искривились, нервы обнажились и растрепались, как электрические провода, спутанные в клубок. Безучастный ко всему, с пустой головой, никак не связанный со своим жестоко избитым телом, он ждал прихода вечного покоя. Портьеры, скрывающие его, трепетали, он угадывал их движение. Когда они разлетятся в стороны, придет благодатный отдых.

Он не видел, как они раскрылись. К этому времени он уже спал.

На следующий день, в среду, Кароль постучалась в дверь к Уилфриду. Он открыл один глаз, и тотчас же жуткие воспоминания о вчерашнем приступе мертвой хваткой сдавили горло и желудок. Кароль постучала еще раз. Уилфрид тихо ответил:

— Входите.

Она внесла на подносе две чашки кофе.

— Сегодня моя очередь, — сказала она с улыбкой. — Как вы себя чувствуете?

— Нормально. Разбитый, обессиленный, испуганный, но — все кончено. Скажите, мои волосы еще не все седые?

— Нет еще.

— Значит, они никогда не поседеют. Я не слишком безобразно вел себя вчера с вами, Кароль? — спросил он робко.

— Да нет.

— Я припоминаю, что хотел уйти.

— Я помешала вам сделать это.

— Вы правильно поступили.

Он вдохнул в полную силу. И все его существо заполнила огромная радость от того, что страданий больше нет, даже мурашки поползли по коже. Уилфрид пристально посмотрел на Кароль. Он вспомнил, как его голова лежала у нее на коленях. Он помнил прикосновение ее рук к своим волосам. Но она не должна знать, что он помнит все это. Одним глотком он выпил кофе, опьяненный тем, что ему вновь доступны те маленькие удовольствия, которые он считал потерянными.

— Благодарю вас.

— За что?

— За кофе. За все. Я не забыл того, что вы мне говорили.

Она покраснела:

— Вы были всего лишь ребенком, которому больно. Я и обращалась с вами, как с ребенком.

— Я не знаю. Но мне это помогло.

— Это естественно.

Она избегала встречаться с ним глазами.

— Кароль, я был ужасен?

— Это было ужасно. Но не вы.

— Да, это было ужасно.

Он не мог подобрать нужного слова, но все было понятно и без слов.

— А это может… может повториться?

— Неизвестно. В первый раз это случилось лет десять назад. Больше я не думал про это. Об этом избегают думать.

Он с наслаждением затянулся сигаретой. Солнце, кофе, сигарета — все в его жизни вновь обретало свои привычные краски. И заботы тоже. Вполголоса он спросил:

— Вы слушали вчера вечером радио?

— Да. Ничего.

— Ничего?

Он задумался, зажав зубами потухающую сигарету. Он уже совершенно не знал, какой вывод можно сделать из этого молчания. Под этим безмолвием может скрываться такое болото, из которого невозможно будет выбраться.

— Это странно, Уилфрид.

— Да.

Он остановился на той неприятной мысли, которая уже приходила ему в голову: редакции радиопередач не считали смерть Норберта информацией, достойной внимания. И поскольку Кароль этим утром мало была похожа на женщину, проплакавшую всю ночь напролет, он поспешил поделиться с ней этим нерадостным заключением. Губы Кароль задрожали, по щекам медленно поползли слезы.

— Не плачьте, Кароль.

Она всхлипнула и промокнула глаза носовым платком. Она послушалась моментально, и Уилфриду стало ясно, что у этой женщины никогда, явно никогда не было собственных желаний. Она была рождена повиноваться и идти следом, как тень. Ему не нравилось, когда за ним шли следом, и он решил, как только представится возможность, избавиться от нее. Он снова обретал свою мужскую оболочку, ту оболочку, которая едва не разбилась на мелкие кусочки.