Русский лабиринт - Дмитрий Дарин

Жена пришла домой немного позже обычного, но в глазах вместо обычной усталости было какое-то оживление.

– Меня Зина нашла по мобильному, тараторила, как бешеная, все тебя благодарила, только святым не называла. Ты все-таки лекарства для нее оставил?

– Да… решил вот… помочь.

– Ну я так поняла, что ты ей по дружбе большую скидку сделал. Может, и не стоило-то… нам деньги позарез, сам знаешь.

Николай обозлился.

– Какая скидка? Что я, торговец, что ли, с рынка, лекарствами торговать? Что я тебе – жулик какой? Я клятву Гиппократа давал, если ты еще помнишь такую! Идите вы все с вашими лекарствами!

Жена оторопела.

– Так ты что, просто отдал? Бесплатно, что ли?

– Да! Да! Да! Бесплатно, представь себе!

Николай понимал, что он зря орет на жену, что злиться, кроме как на себя, не на кого, что он сделал что-то такое, что уже не исправишь. Но ведь у сильного всегда бессильный виноват, и Николай, уже не в силах остановиться, крикнул жене прямо в лицо уже совсем лишнее:

– Спекулянтка ты, вот кто, а не врач! Вспомни клятву Гиппократа, черт тебя побери!

Глаза у жены опять сделались усталыми.

– Лучше бы ты о семье вспомнил, Гиппократ… несчастный.

Остаток этого дня они не обмолвились даже дежурными словами. Николай плохо выспался, то ли оттого, что спал на раскладушке, то ли еще отчего. На работу пошел, даже не побрившись, во вчерашней рубашке. Рабочий день полз, как гусеница, головная боль отпустила только после обеда, а вечером спортсмен умер, не дождавшись операции.

2007

Егор в церковь не ходил. Не то чтобы был безбожником, родители его даже крестили в тайне от советской власти, а как-то стеснялся молиться при всех, что ли. А церковь в селе Баньки была красивая. Белая, высокая, открывалась взгляду с косогора сразу, как завернешь за Заячью балку. Смотреть на нее было хорошо, покойно. Егор так и делал – придет на целое воскресенье с нехитрой снедью, сядет на травку, стащит кирзу, вытянет ноги, не спеша закурит папиросу и смотрит, любуется. Сизый дымок после каждой глубокой затяжки вился к небу и растворялся в голубом воздухе, не долетая до облаков. Егор в детстве думал, что облака – это дым, который получается от заводских труб, всяких выхлопных газов, ну и табака, конечно. Поэтому он еще ребенком знал, что облака – не твердые, на них сидеть нельзя. Когда бабушка рассказывала, что Боженька – на облаках, маленький Егор уже тогда не верил. А вообще-то Егор верил, что Бог какой-то, точно, есть. Молитв он никаких не знал, поэтому просил у Бога что-то своими житейскими словами. Многого не просил и никогда для себя, даже когда у него обнаружили опухоль. Сестра с ейным мужем Макаром помогли тогда деньгами – на обследование в какой-то дорогой московской больнице. Ничего, обошлось, опухоль была не злокачественной. На лекарства еще хватило. Деньги Егор отдавал почти весь год – с зарплаты тракториста не разгуляешься. Сестра Алевтина заходила к нему в каждый день зарплаты, пересчитывала рубли, совала за вырез, уходила, не оставаясь на чай. Макар, правда, ни разу про деньги не напоминал. Сеструха, видно, строго-настрого запретила. К деньгам Макар вообще доступа не имел по известной причине – пьянка. Но Макар пил особенно – не запойно, не по-черному, а со смыслом. Если подходил случай, всегда приглашал друзей – не на выпивку, а, как он говорил, на разговор. Макара мучало много разных вопросов – от Бога до олигархов, которых он называл аллигархами, от слова «аллигатор». Поэтому и пили долго – на все деньги, которые подворачивались Макару. А когда спор затухал, Макар толкал Егору гармонь. Егор играть умел, но пел негромко, незвонко, зато с сердцем. Песни он знал почему-то только грустные, протяжные. Иногда они заменяли ответы, которые Макар выпытывал у товарищей по столу. Последний раз разговор завернул на Гражданскую войну.

– Нет, ты мне скажи, Матвеич, почему вот Деникин дошел до Тулы, а потом откатился аж до Черного моря? – спрашивал Макар у пенсионера Матвеича, чей батя воевал в дивизии у самого Блюхера и брал Перекоп. Говорили даже, что Матвей Васильевич чуть было не перешел к Махно, да махновский отряд в Крыму окружили и расстреляли, а Махно объявили вне закона. А может быть, и сам расстреливал махновцев – Матвеич на эту тему говорил всегда уклончиво и по-разному.

– Как же супротив народу-то попрешь? – отвечал Матвеич.

– Хорошо, а почему белые тогда до Тулы дошли? Что, народ под Москвой подменили, что ли? – наседал Макар.

Отмахнуться было нельзя – угощал-то Макар. Остальные внимательно ждали ответа.

– Так такое дело – обозлились.

– Так получается, из злости воевали, не за идею? – подкараулил Макар.

– Русские всегда за Родину да за идею воевали, – отбивался Матвеич.

– Так белые – тоже русские были. Деникина вон в Москву привезли хоронить в прошлом годе, – подключился Макаров свояк Семен.

– Белые господа были да помещики – народ-то в упор знать не хотели.

Макар отставил стакан.

– А красные твои – с народом что сделали, а? Сколько сдохло от голода и в лагерях?

Матвеич перешел в контратаку.

– А твой дед не за красных воевал, что ли?

– Ты моего деда не трогай, он еще в финскую полег, в расстрелах не участвовал.

– Мой батя, что ли, расстреливал?!

Разговор начинал перерастать в толковище. Егор просунул ладони под лямки и взял аккорд.

Там вдали, за рекой…

Спели, выпили со вздохом. Семен неопределенно сказал:

– Да, Расея…

Вот и сейчас Егор, закуривая следующую папиросу, отчего-то выдохнул вместе с дымом:

– Да, Расея…

Купола слепили полуденным солнцем, воскресный народ шел к церкви.

– Эй, дядя Егор, пошли с нами в храм, грешник небось! – окликнул чей-то веселый девичий голос.

Егор повернулся на зов – то была Семенова старшая дочка Марина. То, что молодежь потянулась к Богу, Егор одобрял. Может, мода такая у них и не серьезно, а все одно – полезно. Полезней, чем по дискотекам всяким шляться. Егор махнул рукой – потом, мол, как-нибудь. Особенных грехов за собой Егор не знал – жил всегда просто, без хитроумия. Вон сестра – в город каждые выходные ездит, торгует на рынке. Когда с наваром приезжает – веселая, в гости может позвать, за столом хлопочет, а глаза у самой на месте не стоят, прыгают. Торговля – дело для души непростое. Тут обвесишь, там недокладешь, по-другому нельзя. Вот кому в церковь каждый день ходить надо да толстые свечки ставить – есть на что. Да и Марина на зиму в город уезжала, что там делала – неизвестно, но деньги родителям высылыла исправно – Семен сам говорил. По селу ходило что-то смутное, бабы на Марине разговоры прерывали с каким-то нехорошим переглядом – не зря, мол, в церковь ходит, кается за что-то, что в городе делает. Но Семен был мужик справный, справедливый, его сплетнями обижать никто не хотел. А что в Марине было что-то шальное, Егор тоже чувствовал.