Великие мечты - Дорис Лессинг

Это печальное происшествие притушило веселье, царившее за кухонным столом. Мнения присутствующих разделились, и в конце концов компания развалилась.

Звонок в дверь. Эндрю спустился в прихожую. Вернулся он в сопровождении усталой женщины средних лет в невзрачном сером комбинезоне, а через локоть у нее была перекинута — да, смирительная рубашка.

— Ай-яй-яй, Молли, — укорила она беглянку. — Убежать от нас в такой день. Ты же знаешь, что в Рождество у нас всегда не хватает людей.

— Плохая Молли, — сказала больная женщина, поднимаясь с дивана при помощи Фрэнсис. — Противная Молли Марлен. — И она ударила себя по руке.

Сотрудница клиники оглядела свою подопечную и решила, что применять силу нет необходимости. Она обняла Молли (Марлен) за плечи и повела ее к двери, а оттуда вниз по лестнице. Все, кроме Юлии, следовали за ними.

— Прощайте-е-е… Не плачьте-е-е… — Молли обернулась лицом к тем, кто приютил ее на время. — Тогда было хорошее время, — сказала она. — Самые счастливые для меня годы. Меня все любили. Они называли меня Марлен… И всегда просили спеть «Салли». — И она, напевая свою «Салли», почти повиснув на руке сотрудницы клиники, пошла к выходу.

— Это все из-за Рождества, — пояснила, уходя, женщина в сером комбинезоне. — На Рождество у них всегда плохое настроение.

Колин, заливаясь слезами, сказал матери:

— Как мы могли? Как такое возможно? В такую ночь никто не выгнал бы на улицу даже собаку.

Он взбежал по лестнице на третий этаж. Софи, услышавшая его шаги из кухни, последовала за ним, готовая утешать и успокаивать. В общем-то, ночь выдалась погожая, но дело, разумеется, было не в погоде.

На следующий день Колин поехал на автобусе в психиатрическую клинику. О заведении этом он знал только то, что оно обслуживает север Лондона. Большое, широко раскинувшееся здание могло служить декорацией к готическому роману. Колина впустили в бесконечный коридор (длиной чуть ли не в четверть мили), выкрашенный до самого потолка масляной краской тошнотворного зеленого оттенка. В конце коридора обнаружилась лестница, на ступенях которой Колин встретил ту самую женщину, что прошлой ночью приезжала за Молли-Марлен. Она сообщила ему, что Молли Смит сейчас находится в двадцать третьей палате и что Колин не должен расстраиваться, если больная не узнает его. Сегодня на сотруднице клиники вместо серого комбинезона был полиэтиленовый халат, в руках она держала стопку полотенец и сильно пахнущее мыло. Двадцать третья палата оказалась большой, с широкими окнами, светлой и полной воздуха, только нуждалась в покраске. На стенах с помощью скотча были развешаны веточки остролиста. Мужчины и женщины самых разных возрастов сидели на стульях. Одни из них смотрели в никуда, другие, судя по порывистым движениям, занимались чем-то в своей, неведомой другим людям реальности, а группка из примерно десяти человек как будто проводила чаепитие: они держали в руках кружки, передавали друг другу печенье и разговаривали. Среди них Колин нашел Молли, или Марлен. Неуклюжий и смущенный, беспомощный, как ребенок в комнате, полной взрослых, он сказал:

— Здравствуйте, вы помните меня? Вы вчера были у нас дома.

— У вас дома? Батюшки, я и не помню. Значит, я опять отправилась гулять? Иногда я хожу гулять, и тогда… но что же ты стоишь, садись. Как тебя зовут?

Колин сел на свободный стул рядом с Молли, ощущая, что все до единого пациенты смотрят на него — в надежде, что случится что-нибудь интересное. Он мучительно пытался придумать, что бы сказать, когда в палату заглянула все та же работница клиники — то ли медсестра, то ли нянечка — и объявила:

— Ванна освободилась.

Один из пациентов встал и вышел.

— Я следующая, — сказала Молли и улыбнулась Колину. В ее глазах горел слабый, но неподдельный интерес.

Колин выпалил:

— Сколько времени… то есть… вы уже давно здесь находитесь?

— О да, дорогой мой, очень давно.

Нянечка, нагруженная полотенцами и мылом, все еще стояла в дверях, как часовой на посту.

— Молли живет с нами, — сказала она. — Здесь ее дом.

— Ну да, другого дома у меня нет, — залилась веселым смехом Молли. — Иногда я убегаю побродить по свету, а потом возвращаюсь.

— Да, ты убегаешь, но вот возвращаешься не всегда, и нам приходится искать тебя, — поправила ее нянечка, тоже посмеиваясь.

Колин заставил себя высидеть целый час, и, когда решил, что уже можно уходить, что больше он не выдержит ни минуты, в палату вошла девушка — такая же смущенная, как и он. Выяснилось, что Молли стучалась и к ним в дом, только днем ранее, чем к Ленноксам.

Девушка — симпатичная, свежая как цветок, снедаемая той же неловкостью, что и Колин, — села возле него и рассказала всем о школе, в которой училась (это была одна из приличных школ для девочек из хороших семей), и ее рассказ был выслушан Молли и ее друзьями, словно это были новости из далекой Тмутаракани. Потом нянечка сказала, что настала очередь Молли мыться.

Всеобщее облегчение. Молли встала и ушла в ванную, нянечка (или медсестра?) — за ней, приговаривая:

— Ну, Молли, а теперь веди себя хорошо.

Те, кто остался, стали препираться по поводу того, кто пойдет мыться следующим: никто не хотел, потому что Молли после себя оставляла в ванной комнате настоящее болото.

— После нее там ну прям болото, — горячо заверила молодых визитеров старая, безумного вида женщина. — Можно подумать, что там гиппопотам плескался.

— А тебе откуда известно, как плещутся гиппопотамы? — осадил ее такого же безумного вида старик, вероятно, давнишний противник старухи в местных стачках. — Вечно ты суешься со своими замечаниями некстати.

— А вот и нет, я все знаю про гиппопотамов, — вскинулась сердитая старуха. — Я смотрела на них с веранды нашего дома, когда мы жили на берегу Лимпопо.

— Любой может заявить, что жил на берегах Лимпопо или там, голубого Дуная, — огрызнулся старик, — а где доказательства?

Колин и девушка, которую, как выяснилось, звали Мэнди, покинули стены лечебницы, и Колин пригласил ее домой, на ужин. За столом всем хотелось послушать о пугающей психбольнице и ее обитателях.

— Они такие же, как мы, — сказал Колин, и Мэнди горячо поддержала его:

— Да, не знаю, почему их там держат.

Позднее Колин принялся за Юлию и затем перекинулся на мать. Для взрослых и пожилых людей, побитых уже жизнью, трудно, очень трудно бывает отражать напор юных идеалистов, которые требуют от них объяснений, почему в мире так грустно жить. «Почему? Но почему же?» — хотел знать Колин. И этим история не закончилась, потому что он еще раз поехал в клинику, однако потерпел полное поражение: Молли не помнила его предыдущего визита. В конце концов он оставил ей свой адрес и номер телефона: «Если тебе что-нибудь понадобится» — и это человеку, которому нужно все и прежде всего собственный разум. Мэнди сделала то же самое.