Последнее искушение Христа - Никос Казандзакис

Глядя на него помутневшими глазами, они распекали его, а он только улыбался:

— Не пророк я, братья фарисеи. Не пророк, а жених.

— Жених?! — вопили фарисеи, чуть ли не разрывая на себе одежды.

— Жених, братья фарисеи. Как это вам еще сказать? Не знаю, простите меня.

Обращаясь к своим товарищам — Иоанну, Андрею, Иуде, к поселянам и рыбакам, которые, очарованные его ласковым ликом, покидали поля и ладьи, чтобы слушать его, и к женщинам, пустившимся следом за ним с малыми детьми на груди, он говорил:

— Возликуйте и обнимитесь, пока жених пребывает с вами. Придут дни вдовства и сиротства, но уповайте на Отца вашего. Почему есть доверие ко цветам на тверди и ко птицам в воздухе? Они не сеют и не жнут, но Отец кормит их. Они не ткут, не прядут, но разве какой царь мог бы одеть их с таким великолепием? Не пекитесь о теле своем — о том, что ему съесть, что выпить да во что облачиться — было оно прахом, во прах оно и обратится. О душе своей пекитесь, о душе бессмертной, о Царстве Небесном!

Иуда слушал его и хмурился. Ему не было дела до Царства Небесного, но царство земное занимало все его помыслы. И не всемирное царство, но только земля Израиля, состоящая из камня и людей, а не из молитв да облаков. И эту землю попирают римские варвары, идолопоклонники. Сначала нужно изгнать их, а затем уже заботиться о Царствах Небесных.

Иисус смотрел на его нахмуренные брови, читая в складках, бурно бороздивших его чело, тайные думы, и говорил с улыбкой:

— Брат мой Иуда, небо и земля суть единое, камень и облако суть единое, и Царство Небесное пребывает не в воздушных пространствах, но внутри нас, в сердцах наших: о сердце и веду я речь. Преобрази сердце свое, и обнимутся небо и земля, обнимутся израильтяне и римляне, все станет единым.

Но рыжебородый терпел и выжидал, храня и возбуждая гнев в груди своей. «Он сам не знает, что говорит, этот мечтатель, — думал Иуда. — Он сам ничего не смыслит в этом. Как только преобразится мир, преобразится и сердце мое. Как только исчезнут римляне с земли Израиля, я обрету покой!»

Однажды младший сын Зеведеев сказал Иисусу:

— Прости, Учитель, но не по душе мне Иуда. Когда я приближаюсь к нему, какая-то темная сила исходит из тела его и тысячи тончайших игл вонзаются в меня. А вечером третьего дня я видел, как некий черный ангел склонился над ним и что-то шептал тайком ему на ухо. Что он говорил ему?

— Я догадываюсь, что он говорил ему, — ответил Иисус и вздохнул.

— Что же? Мне страшно, Учитель. Что он говорил ему?

— Узнаешь, когда придет время, брат. Я и сам хорошо еще не знаю того.

— Почему ты взял его с собой? Почему позволяешь ему следовать за тобой и днем и ночью? А когда ты говоришь с ним, твой голос звучит нежнее, чем тогда, когда ты разговариваешь с нами, — почему?

— Так нужно, Иоанн, брат мой. Он больше других нуждается в любви.

А Андрей следовал за новым учителем, и мир становился день ото дня все ласковее. Не мир, а сердце его! Еда и смех больше не были грехом, земля обрела незыблемость, а небо по-отечески склонялось над ней. День Господень не есть день гнева и пожара, не есть конец света, но есть жатва, сбор винограда, свадьба, танец, есть непрестанно обновляющаяся девственность мира: каждый день на рассвете земля обновляется, и Бог вновь взирает на нее, держа на своей святой ладони.

Шли дни, Андрей успокаивался, постепенно привыкал к смеху и еде, и на его бледных щеках выступал румянец. А когда в полдень или вечером они располагались на отдых где-нибудь под деревом или под гостеприимной кровлей и Иисус по своему обыкновению брал хлеб, благословлял и делил его, плоть Андрея мгновенно претворяла хлеб в любовь и смех. Только изредка, вспоминая о близких, он вздыхал.

— Что сейчас поделывают почтенные Иона и Зеведей? — спросил он как-то, глядя в неведомую даль так, словно оба эти старика находились на краю света.

— И Иаков с Петром. Где они теперь? В каком мире мучаются?

— Мы еще свидимся с ними со всеми, — ответил, улыбнувшись, Иисус. — И они еще свидятся с нами. Не кручинься, Андрей: просторен двор Отца, места всем Охватит.

Как-то вечером пришел Иисус в Вифсаиду. Дети выбежали приветствовать его, размахивая пальмовыми ветвями. Открывались двери, хозяйки выходили, оставляя домашние хлопоты, и поспешно шли за ним, чтобы услышать доброе слово. Сыновья несли на плечах немощных родителей, внука вели за руку слепых дедов, крепкие мужчины силком тащили за Иисусом одержимых, чтобы он простер над ними длань свою и исцелил их.

Случилось так, что в тот день ходил по селу коробейник Фома, таская узел, трубя в рог и расхваливая свой товар — гребни, нитки, серебряные серьги, медные браслеты и чудодейственные притирания для женщин. Иисус глянул на него, и вдруг все вокруг изменилось. Это был уже не Фома, косой коробейник: он находился где-то в далекой стране, держал в руке угольник, а вокруг него была огромная толпа. Строители трудились, подсобные рабочие таскали камни и известь, воздвигалось огромное сооружение, вставали ввысь мраморные колонны, возводился великий храм, и всюду носился, производя угольником измерения, главный зодчий Фома… Глаз Иисуса задрожал, веко подернулось, и вновь предстал перед ним нагруженный своим товаром Фома со смеющимися хитрыми, косящими глазками… Иисус простер над ним руку.

— Идем со мной, Фома, — сказал он. — Я нагружу тебя другим товаром — лакомствами и украшениями для души, и ты пойдешь с ними на край света, расхваливая и раздавая их людям.

— Дай-ка я сперва продам вот это, — ответил, посмеиваясь, бывалый коробейник, — а затем поживем — увидим!

И он тут же снова принялся расхваливать пронзительным голоском свои гребни, нитки да притирания.

Староста — очень богатый, суровый и своевольный старик — стоял на пороге своего дома, положив руку на дверной косяк, и с любопытством разглядывал приближавшуюся толпу. Впереди бежали дети, размахивали пальмовыми ветвями, стучались в двери и кричали:

«Идет, идет, идет Сын Давидов!» Следом шел спокойный, улыбающийся человек в белых одеждах, с распущенными по плечам волосами, который воздевал руки то в одну, то в другую сторону, словно благословляя дома, а за ним торопливо шагали мужчины и женщины, старавшиеся держаться как можно ближе к нему, чтобы приобщиться к его силе в святости, а еще дальше двигались слепые и паралитики. Двери в домах то и дело открывались, и все новые люди вливались в толпу.

— Это еще кто такой? — обеспокоенно спросил почтенный староста, с силой упираясь руками в дверной проем, будто в дом его вот-вот должны были ворваться и ограбить его.

— Новый пророк, почтенный Ананий, — ответил кто-то, остановившись. — Этот вот, в белых одеждах, держит в одной руке жизнь, а в другой — смерть и раздает их как ему вздумается. Послушайте моего совета: будь с ним поласковей.

Эти слова повергли почтенного Анания в ужас. Много было такого, что отягощало душу его, и часто вскакивал он по ночам во сне, задыхаясь от страха. Дурные сны снились ему; будто горит он в аду, объятый пламенем, языки которого доходят ему до шеи… А что если этот пророк может спасти его? Мир полон чар, и вот пришел чародей — ради этого стоит накрыть на стол, раскошелиться: он отведает угощения и, неровен час, сотворит чудо.