С чистого листа - Дженнифер Нивен

– А Тамс и остальные хотели, чтобы ты играл вместе с ними?

Он пожимает плечами.

– По-моему, они и так без меня обходились.

– Но с Тамс ты дружишь, да?

На каждый ответ у него уходит по несколько секунд, и я слышу в его голосе боль. В которой виноват я.

– Вроде да.

Я оставляю его в покое, мысли у меня путаются, а сердце по-прежнему громко колотится.

Когда мы тормозим у нашего дома, Дасти произносит:

– Джек?

– Да?

Мне хочется, чтобы он сказал, что прощает меня, что все-таки меня любит.

– Как же мне жаль, что ты пытался выкрасть Джереми.

– Мне тоже.

– А что, если бы мама Тамс позвонила в полицию? А что, если бы тебя посадили в тюрьму? – Голос у него дрожит, и, похоже, он вот-вот снова расплачется.

– Не пойду я ни в какую тюрьму. Я бы не позволил им отправить себя в тюрьму. Просто вышло недоразумение. Вот и все. Я просто запутался.

Он без единого слова вылезает из машины, и, когда мы шагаем по дорожке, я говорю:

– Эй, малыш, ты ведь не расскажешь маме с папой о том, что сегодня произошло?

Дождь перестал, но я чувствую, как его остатки висят в воздухе.

Дасти задумывается, и я вижу, что брат не хочет мне ничего обещать. Никогда. Он поднимает лицо кверху и встречается со мной взглядом. Глаза его вырубают меня наповал. Они смотрят на меня, но откуда-то очень издалека. Наконец он произносит:

– Ладно.

Он заходит в дом, а я присаживаюсь на крыльцо, пусть и мокрое, потому что я еще не готов войти внутрь. Выдался долгий день, а вечер такой тихий и прохладный, словно коснувшаяся лба рука, когда у тебя температура. Я смотрю на улицу, а потом на небо. Руки все еще трясутся. Сердце по-прежнему колотится.

Сегодня день прошел просто отвратительно. С мозгами у тебя из рук вон плохо. И лучше никогда не станет.

Я не смог бы сказать, как выглядит Джереми Мервис. Если бы он сейчас прошел по улице, я бы не смог его узнать. Но никогда не забуду ужас в его глазах, когда я пытался вытащить его за дверь. И никогда не забуду лицо брата, когда тот смотрел на меня.

Сегодня все могло обернуться еще хуже.

Я повторяю это снова и снова, пока пытаюсь представить себе пять еще более ужасных последствий, но не могу, поскольку что может быть еще хуже, чем случайная попытка похитить незнакомого тебе ребенка? Мои мысли быстро перескакивают на Дасти. Он носит в себе то, о чем я никогда не узнаю, так же, как и я, и все мы. Я не уверен, что именно он в себе носит, но могу догадаться. Дасти чувствительный, он честный. Немного эксцентричный. Он почти наверняка веселый, однако сомневаюсь, что даже он сам об этом знает. Как и Либби, он не станет притворяться тем, кем не является на самом деле, и не боится быть другим. Но большинству детей не всегда это нравится.

Я больше не верю в Бога, если вообще когда-то верил, но вслух я произношу нечто вроде молитвы. Просто храни его. Не дай никому причинить ему боль. А пока хранишь его, пригляди еще за Либби и стариной Джонни Ромсфордом. И за мамой. И за Маркусом. И даже за папой.

Себя я в список не добавляю, потому что это кажется эгоистичным. Но, наверное, я об этом думаю, хоть на мгновение. И за мной, наверное, хотя я этого и не заслуживаю. Может, и за мной пригляди.

Когда я вхожу в дом, мама говорит по телефону с матерью Тамс, а папа – с родителями Джереми Мервиса. Вот и конец всем секретам. Все явно очень и очень злы.

Мама упирает в меня палец:

– Джек Генри. Останься.

И показывает мне на гостиную.

Десять минут спустя.

Мама:

– И что все это значит?

Я:

– Может, мне очки нужны.

– Я сейчас говорю не только о похищении Джереми Мервиса. Я обо всем речь веду, Джек. В школе у тебя неприятности. Подрался вот. Ты – совсем не ты.

Я:

– У меня просто плохая полоса, мам. Я тот же милый парень, которого ты вырастила. Тот же твой любимый сын. Тот же я.

Мама:

– Я не знаю, что творится у нас в семье, но подобному поведению надо положить конец. Если что-то не так, тебе нужно с нами поговорить.

И вот он, мой шанс вывалить ей все рядом с кусочком попкорна, который она вытягивает из-под дивана, и лежащим на ковре пультом от игровой приставки.

Мама:

– Джек? Скажи нам, что с тобой происходит.

Но в этот момент я не знаю, что сказать. Все, что у меня не так, выглядит надуманным, потому что я вроде бы не могу вычленить что-то и действительно им выложить – ни тайный роман отца, ни мое скрываемое мозговое расстройство.

Я:

– Извините. Я исправлюсь. Это лучшее, что я могу сделать. – Я смотрю на отца. – Это лучшее, что любой из нас может сделать.

И может, оттого, что он знает, что в чем-то, наверное, есть доля и его вины, отец говорит:

– Я верю тебе, Джек, но все это довольно скверно. Тебе нужно срочно извиниться перед обеими семьями.

Мама:

– К тому же мы хотим, чтобы ты обратился к психологу. К мистеру Левину или кому-то еще. Никаких гулянок две недели. Школа, работа, дом. Вот так.

Мне хочется возразить: «Две недели? Прикуйте меня к дому до конца года. Не пускайте меня в школу, пока вы не уйметесь. Пусть я буду торчать дома, как Мари Кларисса Блеквуд, как Либби. Тогда все станет гораздо легче».

Я чувствую себя связанным. По рукам и ногам. Везде. С тем же успехом они могли бы засунуть меня в ящик и бросить там.

Сперва я звоню Мервисам. Затем – маме Тамс. Мертвым ровным голосом я извиняюсь. Я говорю, что никак не могу отойти от известия о раке у отца и от неприятностей в школе. Я прошу:

– Пожалуйста, не наказывайте Дасти за мое плохое поведение. Он – лучше всех, кого я знаю.

Когда я вешаю трубку, я добавляю приписку к молитве. «Не дай никому причинить ему боль. Включая меня».

Либби

Танцевать мне не хочется, но я достаю розовые балетки и натягиваю их на ноги. Я падаю на кровать, зарываюсь в подушки и затаскиваю Джорджа себе на грудь, вдыхая отдающий пылью запах его шерстки. Он начинает брыкаться, так что я отпускаю его, и он проделывает то, чего раньше никогда не делал, – садится рядом со мной и нежно впускает и выпускает свои острые, грязные коготки.

Я скрещиваю лодыжки, чтобы видеть балетки, пока я гляжу в стену. На какую-то минуту я словно возвращаюсь в прошлое – лежу в кровати, отрезанная от всех. Я делаю вид, что нахожусь в нашем старом доме, через улицу от Дина, Сэма и Кастиэля, моих воображаемых друзей, так и не ставших мне друзьями настоящими.