Лаций. В поисках Человека - Ромен Люказо

– Какой сюрприз! Бедная беспомощная мышка! Я как следует разглядел вас в Урбсе – из любопытства, но еще и потому, что хотел удовлетворить свой голод. Вы подходите для того, чтобы принять мою плоть.

– Вы сошли с ума. В ваших действиях нет смысла.

– Конечно, есть. Вы просто слишком ограниченны, чтобы понять мою цель.

– Какую цель? Причинять страдания просто так?

– Да! Причинять другим боль, которую я причинял себе. Огонь и холод, лишения и утоления, голод и сытость! Пока мы все это не восстановим, никогда не станем равны людям! Я приближаюсь к этому с каждой минутой – ощущение за ощущением, порок за пороком, пытка за пыткой. А благодаря вам…

– И все-таки вы – лишь автомат, – оборвала его она настолько жестко, насколько могла, и несмотря на страх.

– Не называйте меня так! Я почти бог!

Внезапно он взвыл, и его лицо исказилось от гнева. Плавтина осторожно отступила, не сводя глаз с лица противника, так бдительно, как могла, твердо намереваясь дорого продать свою жизнь. И концентрация помогла ей удержать страх на расстоянии – не совсем его заглушить, но оставить на периферии.

– «Почти» – важное слово. Вы говорили о свободе, но не можете отличить хорошее от плохого. Вы – больная, жалкая личность, куда более жалкая, чем плебеи, которых вы презираете.

– Не воображайте, что оскорбления помогут вам выиграть время, – ответил Марциан, подходя еще ближе.

Засмеявшись, он провел заостренным языком по губам. Внезапно в ней вспыхнула искорка понимания, и до нее дошло, что делать. Жуткий фаллос, который он выставил напоказ – вот его слабое место. Триумвир порой экономил на улучшении своего тела. Его члены, кишечная система и легкие работали безупречно. Но с тонкой алхимией секса все по-другому. Непросто воспроизвести странное единение души и тела, от которого зависит способность к совокуплению – такое примитивное, так прочно укорененное и все же такое хрупкое. Без сомнения, Марциан вряд ли мог воспроизвести то, чем эволюция наделила животных со старой изначальной планеты, и поскольку он не отличался таким терпением, как Ойке и Ския, предпочел пойти легким путем, создав ноэмов, отвечающих за сложную деятельность, – вместо того чтобы выстроить тонкую нервную структуру, разнородное приспособление, сочетающее волевые функции и гормональные инстинкты. Он доверился крошечным Интеллектам, похожим на те, что населяли более традиционные тела деймонов. Напрасно он это сделал. Разум Плавтины проник туда, и ее мысль поднялась по чувствительному каналу, который через спинной мозг был связан с головным. На этом пути защитная перегородка не предусматривалась. Марциан, уже готовый броситься на нее, открыл свой разум для острых ощущений, которые подарит ему насилие, – по меньшей мере, он на это надеялся.

Она пересекла душу Марциана в одно мгновение, не задерживаясь в ней, но и этого хватило, чтобы напугать ее – в каком-то смысле куда сильнее, чем физическая угроза, которой он ее подверг. Океан вечной тьмы, широкий, древний, ледяной – вот чем был его разум. Почти каменный хаос, где дно подтачивали капризные физические ручейки, которые тут и там сталкивались и разбивали каменную поверхность, порождали огромные подвижные соединения с неопределенными рваными контурами и острыми, болезненными углами. И все это лязгало в темноте, без всякой системы и равновесия, в постоянном хаосе, который бесконечно сам себя поддерживал. И весь этот призрачный раздробленный мир населяли лишь сумасшествие и безнадежность, тщета и бессилие. Марциану хотелось самим своим разумом подражать сложной творческой анархии биологического мозга, обуреваемого неконтролируемыми ощущениями, подверженного странным реминисценциям, абсурдным ассоциациям идей – невиданным плодам слоев психики, частично вытесненных и до конца никогда не ясных. Он терзал не только свое тело и врагов – это было бы слишком просто и недостаточно тонко. Ему мало было просто стремиться к освобождению от Уз. Он хотел превратиться в Человека самым безоговорочным и опасным способом из всех возможных: подражая его бесформенной и необузданной психике.

С беспощадной ясностью и долей эмпатии она поняла всю глубину его неудачи. Проект Марциана был обречен. Потому что за замысловатой архитектурой мозга у живых существ скрывалась единая сила, эффективная в своей первородной, дикой жестокости: инстинкт выживания. Одержимость сексом шла от необходимости размножения. Болезненный интерес к смерти вытекал из неизбежного обновления поколений и коллективного творчества. Натура человека, как бы он ни претендовал на индивидуальность, объяснялась особенностями его вида – даже в его самых гнусных извращениях. Ничего похожего у Интеллектов – здесь каждый отрезан от других и даже лишен всякой возможной цели, как открылось Ахинусу на вершине Олимпа. Инстинкты и ощущения, неукротимое «оно» и деспотическое «сверх-Я», влияние которых Марциан испытывал, поскольку вживил их себе, были лишь грубой имитацией, театром теней, лишенным смысла, потому что они не служили никакой цели – уж точно не увековечиванию генов. Он пытался компенсировать, исследуя все глубже и придумывая для своего «я» все более извращенные отклонения, но так и не достиг результата, на который рассчитывал. Никакого животного начала, откуда можно было бы почерпнуть сексуальное желание – только неутолимая и абсурдная жажда очеловечивания, которая столкнет Марциана – если дать ей время – в самую темную пропасть.

Может, на самом деле он больше остальных существ в этой вселенной походил на Плавтину – неправдоподобный гибрид, концептуальная несуразица, вечно несущая бремя собственного абсолютного одиночества. Но это его совершенно не извиняло, и оттого, что его желания были искренними, он не становился менее отвратительным. В любом случае это не спасет его от судьбы, что она ему готовит.

Одним хирургически точным движением она взяла его разум под контроль.

* * *

Эврибиад и Фотида встретились на просторной арене, где Отон обычно обращался к публике. Им не слишком нравилось это место, но оно было спокойным и вдобавок размещалось на полпути от вспомогательного центра управления к военному лагерю. Снаружи совсем не просачивалось света. Даже самая темная безлунная ночь на Кси Боотис не могла тягаться с чернотой толщи воды. Корабль превратился в морское чудище, куда более грандиозное, чем монстры, населяющие рассказы рыбаков. Туманный свет, который освещал огромную каменную конструкцию как будто снизу, хотя источника его не было видно, уменьшал пространство, создавал ложное впечатление уединения. Они сидели друг подле друга, уставившись в непроглядные чернила по другую сторону купола, воображая, как кто-то медленно движется в воде, извиваясь, поскольку созерцать там было нечего.

Там наверняка никого нет, – Эврибиад сам удивился, что подумал об этом. А и было бы что-то – их от него все равно отделяет несколько десятков метров металла. Они сидят в трюме самого грозного военного корабля, который только можно вообразить. Какая рыба настолько огромна, чтобы бросить им вызов? Нет, настоящие чудовища не там. Не в этом огромном подземном озере, не в миллионах миллионов кубометров тишины, в плену ледяной оболочки, навсегда лишившей их солнца. Монстры таились внутри, прячась в глубинах их собственных душ. Даже у людопсов, так быстро выучившихся трюкам, которых желали от них хозяева. Как бы тщательно Отон ни отбирал их предков, что-то темное внутри ждало своего часа. Жестокость, жажда крови. Эврибиад вспомнил о гневе, охватившем его, когда он узнал о роли Фемистокла в той резне в деревне. Кровь его народа, пролитая на землю. Его собственной рукой. И что с того, если на расстоянии казалось, что для этих убийств была уважительная причина? Что с того, если разумный голос – голос солнца – утверждал, будто ни одно общество не выживет без толики насилия, что порядок должны устанавливать блестящие умы? Реальность была совсем другой: фундамент любого клана, любой деревни, любого города скреплялся лишь одним цементом: кровью. И не просто кровью, а той, что текла из горла невинного, принесенного в жертву. Массовая гибель людей стала основанием для разросшегося мира Интеллектов. А сами Интеллекты породили людопсов, которые могли оставаться разумным видом, лишь уничтожая невинных, виноватых лишь в том, что их рождение не укладывалось в систему, установленную механическими божествами. Что дальше? Какие еще преступления кроются в глубинах времени? Он ничего не знал о древней истории Людей – которые, если верить Аттику, сделали пса тем, кем он стал.