Писатели США о литературе. Том 2 - Коллектив авторов

опровержения понятий романтизма. Можно не без основания сказать, что, как и Гегель, он поставил диалектику на голову. Можно, далее, сказать, что демократия, которую он воспел так энергично в своих поэмах, всего лишь розовая мечта. Но ведь он сам это вполне осознавал! «Осуществление демократии в самом полном смысле слова целиком относится к будущему». Америку «ожидает далеко не заурядная судьба. Соединенным Штатам суждено либо посрамить всю пышность истории феодализма, либо же потерпеть самое сокрушительное поражение». То, что он превозносил и возвеличивал в «Листьях травы», было только первыми признаками, первыми ростками, исходным человеческим материалом для будущего расцвета демократии. «Я считаю, что наша Америка сегодня во многом представляет собой необъятное изобилие материала, более разнообразного, лучшего (и худшего тоже), нежели все ранее существовавшее,—вполне пригодного для того, чтобы в конечном счете возвести из него гигантскую идеальную нацию будущего, которая просуществует в веках...»

Он никогда не закрывал глаза ни на проявления зла, которое несло с собой господство системы Ыззег-Ыге XIX века, ни на «сердечную пустоту» американских правящих классов:

«Ужасное зрелище... Испорченность деловых кругов в нашей стране не меньше, чем принято думать, но неизмеримо больше. Общественные учреждения... кроме судебного, изъедены взяточничеством и злоупотреблениями всякого- рода. Суд начинает заражаться тем же. В крупных городах процветает благопристойный, а порою и открытый грабеж и разбой... В бизнесе (всепожирающее новое слово «бизнес») существует только одна цель—любыми средствами добиться барыша».

Но даже несмотря на все бесчинства власть имущих, он чувствовал, что его неизменный оптимизм оправдан, ибо «за кулисами этого нелепого фарса, поставленного у всех на виду, где-то в глубине, на заднем плане, можно разглядеть колоссальные труды и подлинные ценности, которые рано или поздно, когда наступит срок, выйдут из-за кулис на авансцену».

Другими словами, «уродливые картины американской политической и общественной жизни, наблюдаемые повсеместно,—это всего только временные явления... сорняки, которые неизбежно взрастают на плодородной почве,—далеко не главный и не долговечный ее урожай».

Современные политиканы и полководцы, эти однодневки, никоим образом; утверждал он, не могут считаться представителями молодой демократии: «Наиболее полное проявление гения Соединенных Штатов мы видим не в их государственных деятелях и законодателях, не в их послах, писателях и изобретателях; мы не обнаружим его в колледжах, церквах или гостиных, ни даже в газетах, но всегда—в простом народе юга, севера, запада, востока, всех штатов, всей нашей необъятной земли».

Он писал, что видел, как на его глазах «миллионы крепких и смелых фермеров и мастеровых превращаются в беспомощный ломкий тростник в руках. сравнительно немногочисленной кучки политиканов». «Печальные, серьезные, глубокие истины. Но есть другие, еще более глубокие истины, которые преобладают над первыми и, так сказать, противостоят им. Над всеми политиканами, над их большими и малыми шайками, над их наглостью и хитрыми уловками, над самыми сильными партиями возвышается власть, может быть, покуда еще дремлющая, но всегда держащая наготове свои приговоры, которые она приведет в исполнение с суровой неумолимостью, как только приспеет время».

Тогда, разумеется, демократическое общество переживало еще пору своего отрочества, и его подлинный характер не успел выкристаллизоваться. Его и нельзя было считать достигшим зрелости до тех пор, пока оно «не сформировало, не привело в систему и победно не утвердило, в своих же собственных интересах и с невиданным успехом, новую землю и нового человека».

Нельзя сказать, что у Уитмена было примитивное представление об историко-эволюционном процессе. Для него демократия не абстрактное и вечное добро, а конечная цель развития человечества, кульминация «всего исторического развития». Он готов признать полезность и неизбежность для своего исторического времени других форм общественного устройства. «Америка без пренебрежения относится к прошлому, не отвергая того, что этим прошлым в самых разнообразных формах было создано — политические теории, разделение общества на касты, учения старых религий; она невозмутимо соглашается с тем, что формы жизни, которые сослужили свою службу, переходят в новые формы современной жизни... что они были наиболее приемлемыми для своего времени, что их опыт перейдет к здоровому и крепкому поколению, которое грядет, и что она [демократия] будет наиболее приемлемой формой жизни для своей эпохи». Он понимал, что демократия развивалась и будет развиваться не только благодаря «моральным силам», но и благодаря «торговле, финансам, машинам, средствам сообщения». Он соглашался с теорией, утверждавшей, что «единственно надежной основой—и также, помимо прочего, $те ^иа поп8 — подлинной процветающей цивилизации является гарантированная возможность неограниченного производства продуктов питания и предоставления одежды и жилища для каждого... и только тогда будут созданы все условия для развития эстетических и интеллектуальных способностей».

Остановить обладающий «суровой неумолимостью» процесс социального развития «так же невозможно, как и задержать морской прилив или земной шар, несущийся по своей орбите». И как только демократия достигнет своей зрелости, она поставит своей целью непременно воплотить в жизнь учение о том, что «человек, живущий в здоровых условиях полной свободы, может и должен стать законом, сводом законов, для самого себя, не только осуществляя контроль над собой, но и сообразуясь с интересами других людей, как и всего государства, и что, подобно другим учениям, созданным в прошлом, и будучи необходимым порождением своего времени, сыгравшим значительную роль в жизни наций, это учение, как показывает жизнь нашего нынешнего цивилизованного мира, является единственно возможным и достойным стать путеводной программой, причем результаты ее осуществления, столь же надежные, как и те, которые мы получаем вследствие действия раз навсегда установленных законов Природы, не заставят себя ожидать».

Эти строки показывают, насколько глубоким был уитменов-ский реализм и как в то же время был еще силен в нем романтический идеализм. Мысль, что человек может стать законом для самого себя,—разве это не отрицание романтической аксиомы, гласящей, что человек—уникальная и свободная душа, которая изначально является своим собственным законодателем! Это также означает признание ограниченности человека и призыв к его совершенствованию — а не провозглашение этого совершенства чем-то изначальным—и превращению его в высокоразвитую демократическую «масс-индивидуальность». Человек идет к совершенству «в своих же собственных интересах» и в соответствии с законами природы, а не вопреки им. Однако обратим внимание на то, что эта программа предполагает развитие от, а не к конечной цели. Такова логика свойственного Уитмену гегельянского мышления. Он отправляется от конечной цели и подвергает критике наличную действительность за ее несоответствие последней, высшей, стадии развития. В свою очередь Маркс, который поставил диалектику с головы на ноги материализма, начал с научного анализа объективной действительности, ее прошлого и настоящего («История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов»9) и индуктивным путем