По метеоусловиям Таймыра - Виктор Кустов

– Любое общество по отношению к человеку антигуманно, – повторил Аввакум. – Сегодня это особенно видно. Ракеты направлены не друг на друга, а на мирные города. Двести лет назад на поле боя выходили только воины. Остальные жили, растили хлеб, рожали детей, а воевали правители и воины. Так кто же держит мир на грани катастрофы, человек или общество? Ведь каждый человек выше всего ценит собственную жизнь…

Солонецкий пристально посмотрел на Аввакума.

Ещё несколько минут назад ему казалось, что он знает этого человека – оригинала, чудика, которыми земля всегда была полна и которые, наверное, для чего-то всё-таки нужны, для какого-то баланса, что ли… Этакий безобидный современный блаженный… Но сейчас в словах Аввакума была незнакомая и неприятная ему твёрдость.

– Быть недовольным – удобная позиция, – сказал Солонецкий. – Неопасная. Сидишь этак на неприступном утёсе и плюёшь на проезжающих мимо. Только ведь порой и хлеб у тех же проезжающих просить приходится…

– Я не плюю, – возразил Аввакум. – И ты это знаешь, Юрий Иванович. Мы не на диспуте и полемические приёмы неуместны. Ты спросил – я ответил. Я ведь не навязываю тебе свои убеждения. Зачем же ты делаешь это?

– Потому что мне жалко тебя.

– А мне тебя.

– Я вызываю жалость? – поразился Солонецкий.

– Твоя позиция.

– Твоя тем более. Но всё-таки чего же ты хочешь?

Аввакум поднял на Солонецкого глаза. В них действительно была жалость.

– Я уже сказал: постичь истину… Мы думаем, что, родившись, действительно рождаемся, а со смертью – перестаём существовать. Но жизнь бесконечна. Существование конкретного человека – только крохотный отрезок вечности. И понимание этого – первый шаг к истине. Да, каждый человек мечтает о счастье. Но что это – счастье? Ты вот проповедуешь некий всеобщий фетиш – счастье для всех. А это абсурд. Счастье общее невозможно, как невозможно существование индивидуума с тысячью голов. Счастье может дать только вера. Но во что верить? В загробную жизнь? В рай на земле? Это самый сложный вопрос, и ответить на него – значит постичь истину. Да, живя в обществе, каждый человек вынужден подчиняться его порядкам и законам. Не приемля одно, он должен согласиться с другим или третьим. А значит, всё равно подчиниться или проявить насилие. Насилие над другими – зло, поэтому, как выход, остаётся только насилие над собой… Но это не ведёт к постижению истины… Укротить в себе раздирающие душу страсти, достичь тем самым чистоты – вот путь, который приведёт к естественным отношениям с миром, природой, людьми. Когда большинство поймёт это, общество само придёт к гармонии, избавившись по пути от зла и насилия…

– И как скоро наступит эта пора всеобщего благоденствия? После третьей мировой войны?

– Может быть, и тогда. Когда насилие предстанет перед миром во всём своём уничтожающем величии…

– Получается, что тебе нужно насилие, ты его ждёшь?

– Нет.

– Но как же твоя теория, она ведь нуждается в этом?

– Она подчиняется естественным законам развития. Моё желание не отождествляется с этими законами.

– И всё же, если тебя выпустить на амвон, ты начнёшь читать свои проповеди, призывая к смирению и ожиданию катастрофы?

– Я не собираюсь читать проповеди.

– Но ты бы хотел, чтобы у тебя были единомышленники?

– Нет.

– Нет?

– Постижение – вот главное в моей философии. Но не действие.

– Ах да, я выпустил это из виду… Но это в конечном счете неважно, будешь ли ты призывать или будешь ожидать, что твою истину поймут другие. И в ней больше насилия, чем в моей, ибо она гуманна только по отношению к тебе самому. А я вот – за борьбу, за активную перестройку этого мира и в итоге тоже за гармонию общества. Но я не отрицаю насилия, хотя не хочу ни одной смерти. Я тоже верю в вечную жизнь, потому что знаю: мои дети, внуки, правнуки будут жить после меня. И я не хочу, понимаешь, не хочу, чтобы они погибли в угоду какому бы то ни было закону. Я человек, и я вправе сделать свою жизнь лучше. Ты говоришь – не может быть всеобщего счастья, а я говорю – может. Ты говоришь – нельзя предотвратить катастрофу, я говорю – можно. Можно. Потому что мир, человечество – это миллиарды таких же, как я, человеков, с такими же болячками, проблемами, чувствами, заботами. И всегда было, есть и будет нечто общее, что связывает нас всех, объединяет. О чём мы можем договориться без слов. Это жизнь, мир, хлеб.

– Я не спорю с тобой.

– Почему?

– Я не отношусь к числу тех миллиардов, которые так похожи на тебя…

Аввакум встал с полатей и стал подбрасывать в печку дрова. Всполохи метались по его лицу, и Солонецкому показалось, что он беззвучно смеётся. Ему расхотелось спорить. Видеть Аввакума было неприятно, и он, накинув шубу, выбрался на улицу.

Ветер успел уже замести следы Аввакума. Он всё так же крутил снежную карусель. И всё было незнакомо вокруг. Солонецкому даже показалось, что и его, и Аввакума, и избушку перенесло неведомо куда. И Аввакум пришёл именно из этого незнакомого ему мира.

Ему стало не по себе от этой мысли. Он вернулся в избушку, уставился на печь, сваренную из кусков листового железа, на полати, сколоченные из смолистых досок, на покосившийся остаток свечи и долго-долго смотрел пока не возвратился в мыслях к реальности бытия.

– Хорошо бы сейчас очутиться в посёлке, в котловане, среди мужиков… – вырвалось у него.

Аввакум, взглянул на него, достал флягу.

– Выпей.

И Солонецкий послушно выпил, ощущая реальную до ожога силу спирта.

Аввакум спрятал фляжку.

– А теперь тебе надо поспать.

Солонецкий забрался на полати, укрылся шубой, пахнущей овчиной и дымом, закрыл глаза. Сон наваливался тяжёлый и в то же время какой-то асслабляющий. Уже в полузабытьи он почувствовал прикосновение холодной руки к своему лбу, и от этого осторожного прикосновения, словно получив разрешение забыться, заснул.

Проснулся Солонецкий от боли в груди. Болело сердце, как оно болело и прежде, и эта знакомая боль приносила вместе с собой страх. И этот парализующий страх тоже был ему знаком, он даже научился с ним справляться, убегая от него к людям. Но сейчас, слушая завывание ветра и вглядываясь в черноту ночи, он отступал перед двойным натиском боли и страха. Пошевелил онемевшими руками и легонько стал вытаскивать их из-под шубы наверх.

Заворочался рядом Аввакум, приподнялся. на локте, склонился над ним, чуть не касаясь бородой лица, спросил:

– Не спишь?

– В кармане, – прошептал Солонецкий.

Аввакум понял, достал нитроглицерин, выкатил на ладонь таблетку, поднёс к губам Солонецкого, и тот слизнул её, ощущая шершавость ладони Аввакума. Нитроглицерин таял, боль становилась всё глуше, отчего Солонецкому хотелось улыбнуться и сказать об этом Аввакуму. Но он не спешил, боясь ослабеть от слов.