Злые ветры дуют в Великий пост - Леонардо Падура

— В котором часу ребята заедут за нами? — спросил он Тощего, принимаясь за вторую порцию курицы, уже с гарниром из отварного риса, двух размятых зеленых бананов и весеннего салата «Радуга», куда вошли листья латука, помидоры и морковь, приправленные майонезом домашнего приготовления.

— Не знаю, где-нибудь в начале восьмого. Наверное, скоро нагрянут.

— Сейчас бы белого вина, — мечтательно сказала Хосефина и на минуту отложила вилку и нож. — Послушай, Кондесито, ты для меня как сын, сам знаешь, поэтому вот что скажу тебе: я знала про Карину, знала, что она замужем и все такое. Я сразу все про нее разузнала здесь, в районе, но подумала, что не имею права вмешиваться. Наверное, мне следовало сказать тебе.

Конде покончил с едой и налил себе воды.

— Я рад, что ты не сказала мне, Хосе. Хочешь правду? Хотя все так закончилось, стоило испытать это разочарование ради тех трех дней, проведенных с ней.

— Ну и ладно, — сказала женщина и снова взяла в руки нож и вилку. — А курица не так уж и плоха получилась, правда?

Знакомая панорама стадиона пробуждала воспоминания. Цветовой контраст зеленого травяного покрытия, блестевшего под голубым сиянием прожекторов, и коричневатой бермудской травки, подстриженной перед началом матча, является исключительным достоянием бейсбольных полей. Сегодня Андресу удалось раздобыть билеты в ложу, и теперь он первым вышагивал по переходу, разыскивая ее. Следом за ним Кролик расчищал дорогу для инвалидной коляски. Ее катил Конде с ловкостью, приобретенной за последние десять лет. «Посторонитесь, кабальерос», — повторял Кролик, а сам все посматривал на питчера гаванской команды, разминающегося перед игрой рядом со скамейкой игроков с левого края. На электронном табло уже высветились составы команд, а напряженное гудение голосов, водопадом стекающее с трибун, давало предвкушение интересного зрелища: команды востока страны и Гаваны готовились в очередной раз сойтись в историческом споре за пальму первенства, начало которому было, вероятно, положено более четырехсот лет назад, в тот день, когда столица колонии была перенесена из Сантьяго в Гавану.

По протекции одного из пациентов Андреса, сотрудника INDER,[35]им досталась такая ложа, что лучше и не пожелаешь: прямо на краю игровой площадки, между хоум-базой и пятачком третьей базы. Конде сидел рядом с Тощим и обводил взглядом зелено-коричневое поле, переполненные трибуны, игроков двух команд в бело-голубой и черно-красной форме. Он вспомнил, как Андрес когда-то хотел посвятить свою судьбу этим символическим пространствам, в которых перемещение одного небольшого мяча было сравнимо с течением самой жизни, непредсказуемым, но необходимым для продолжения игры. Ему всегда нравилось необъятное одиночество центрального аутфилда, азартное чувство ответственности за то, чтобы ощутить в своей перчатке твердость шара, радостное удивление перед собственной способностью инстинктивно бросаться именно в ту сторону и как раз в то мгновение, куда и когда отскакивал от биты белый мяч, едва начав свой капризный полет. Все эти запахи, цвета, ощущения и умения означали для Конде историческую принадлежность к месту и времени, которую можно легко воссоздать: для этого достаточно видеть и вдыхать с наслаждением неповторимый воздух, насквозь пропитавший его жизненный опыт, его мировосприятие, и не менее близкий ему, чем арены петушиных боев. Земля, пот, слюна, кожа, дерево, сладкий зеленый запах растоптанной травы и вкус крови во рту представляли для него ощущения, пережитые и прочно усвоенные памятью и органами чувств. Конде облегченно вздохнул: хоть что-то принадлежало ему, грубоватое и любимое.

— Подумать только, что я мог бы сейчас находиться там, а? — сказал Андрес, чьей игре не раз аплодировали три его друга на стадионах Гаваны. Было время, он считался лучшим игроком школы, и участие в игре на этом огромном поле превратилось для Андреса из недосягаемого удела избранных в реальную мечту, пока однажды он не убедился, что его возможности не позволяют достичь поставленной цели.

— Давненько я сюда не захаживал, — заметил Тощий и потер ладонями подлокотники своей инвалидной коляски.

— Андрес, — сказал Кролик, — если бы ты заново родился, кем бы стал?

Андрес улыбнулся. Когда он смеялся, его лицо бороздили преждевременные морщины.

— Думаю, что пелотеро.

— А ты, Карлос?

Тощий посмотрел на Кролика, потом на Конде.

— Не знаю. Ты-то — понятно, историком, а я — не знаю… Музыкантом, наверное, только где-нибудь в кабаре, где исполняют мамбо и все такое.

— А ты, Конде, стал бы опять полицейским?

Конде обвел взглядом трех своих друзей. В этот вечер они были счастливы, как все тридцать тысяч расположившихся на трибунах болельщиков, засвистевших при появлении на поле арбитров.

— Я бы не стал ни полицейским, ни пелотеро, ни историком, ни писателем, а подался бы в бейсбольные судьи, — сказал Конде и вдруг вскочил на ноги и заорал благим матом в сторону поля: — Судью на мыло!

Лунное сияние преломлялось через оконные стекла и рисовало на постели причудливые формы, которые неестественно преображались, если смотреть на них под другим углом. То были фигуры одиночества. Подушка походила на свернувшуюся клубком и ставшую почти круглой собаку с разрезанной шеей. Сползшая на пол простыня напоминала фату, сброшенную рукой несчастной невесты. Конде включил свет, и колдовство исчезло: простыня потеряла свой трагический смысл, подушка снова стала обычной, пошлой, безутешной подушкой. В аквариуме бойцовская рыба Руфино очнулась от ночного оцепенения и шевельнула голубыми плавниками, будто расправляя крылья перед полетом; только лететь ей было некуда, разве что по нескончаемому кругу вдоль стеклянных стенок его тюрьмы.

— Руфино, я обязательно добуду тебе подружку, только ты должен любить ее, как я, — сказал ему Конде и постучал ногтем по прозрачному стеклу; рыба немедленно приняла воинственную позу.

Конде вернулся на кухню и посмотрел на кофеварку — кофе еще не был готов. Опершись ладонями на столик, стал смотреть в окно на ясную ночь с полной луной, спокойной и сонной после многих дней жестокого ненастья. Вдалеке виднелась покрытая английской черепицей крыша замка, построенного на единственном в округе холме. Кое-где эта черепица была уложена руками его деда Руфино Конде больше шестидесяти лет тому назад. Уже нет бойцовских петухов, но устоял замок с красной черепицей. Запах кофе известил, что процесс пошел. Конде было лень размешивать в чашке сахар, он просто бросил пять чайных ложек сахара в кофеварку и немного поболтал ее. Подождав, пока капель превратится в глухое покашливание, погасил огонь. Налил кофе в большую чашку — почти до краев — и поставил на стол. Потом взял рубашку, небрежно брошенную на спинку стула, и достал из кармана сигареты. На столе лежала тетрадь, в которую он записывал, как в дневник, то, что его занимало в последние дни: смерть, марихуана, одиночество, воспоминания. Теперь этот труд казался ему глупым и ненужным, но Конде не удержался, захотел перечитать свои откровения без будущего. Двумя вечерами раньше на этом самом стуле его посетило счастливое видение, навеянное музыкой в исполнении Карины. Сейчас этот стул пустовал так же, как его лишенная вдохновения душа, хрупкое хранилище надежд. Конде пугала легкость, с какой могли сомкнуться небо и земля, чтобы раздавить человека, которому некуда деться от уготованной ему печальной участи. Он стал пить кофе маленькими глотками, думая о том, как проснется и встанет утром. Никому не дано знать, каково по ночам полицейскому, подумал Конде, заранее испытывая нежелание вновь начинать то, что не содержит даже видимости новизны. Как всегда, пожалел, что в доме нет ни капли алкоголя, однако тут же напомнил себе извечную истину, порицающую пьянство в одиночестве — пить, как и заниматься любовью, нужно в хорошей компании, провозгласил он, хотя не пренебрегал онанизмом. Но только не выпивка в одиночку, нет.