Злые ветры дуют в Великий пост - Леонардо Падура

Депрессия тяжелым бременем давит ему на плечи и продолжает тянуть вниз, когда он падает на кровать и закрывает глаза в надежде почувствовать, как уходит головная боль. Депрессия — это ноющая боль в запястьях и коленях, в шее и лодыжках, словно натруженных какой-то нескончаемой работой. У него нет сил противиться депрессии, нет сил выкрикнуть грязное ругательство, послать весь мир далеко и надолго — нет сил забыть. Он хорошо знает, что нельзя одолеть депрессию, не лишив ее главного союзника — одиночества.

Покидая полицейское управление, Конде уже в полной мере ощущал это подавленное состояние. Он понимал, что нарушил кодекс чести офицера полиции, однако действовал по велению другого кодекса чести, до сих пор им неукоснительно соблюдаемого. По пути он зашел в бар — место, где обычно вылечиваются депрессии, но скоро понял, что пьянство в одиночку делу не поможет. Он чувствовал себя чужим среди остальных посетителей с их радостями и печалями, которые все глубже разделялись с собеседниками по мере потребления алкоголя. Ром — это рвотное для очистки души от сомнений и надежд, а не просто зелье, притупляющее память. Поэтому Конде заплатил, оставил недопитым стакан и пошел домой.

Продолжая искать спасения, он впервые набирает номер телефона, названного Кариной восемь дней тому назад после замены колеса у польского «фиата». Память подсказывает цифры, и в трубке отдаленно и глухо звучит сигнал вызова.

— Слушаю, — отвечает женский голос. Мать Карины?

— Пожалуйста, позовите Карину.

— Карины здесь нет сегодня. А вы кто?

Кто? — спрашивает себя Конде.

— Знакомый, — произносит он вслух. — А когда она будет?

— Э-э, нет, не могу вам сказать…

Конде молчит, думая, что дальше.

— Вы не могли бы записать номер телефона?

— Да, одну минуту… — Очевидно, ищет, чем и на чем. — Так, диктуйте.

— Сорок девяносто два тринадцать.

— Сорок девяносто два тринадцать, — повторяет голос.

— Правильно. Передайте ей, что Марио будет ждать ее звонка по этому телефону после восьми.

— Хорошо.

— Большое спасибо. — И кладет трубку.

Конде делает над собой усилие и поднимается на ноги. По дороге в ванную снимает на ходу одежду, оставляя ее где придется. Становится в душевую кабинку и, прежде чем подвергнуть себя пытке холодной водой, выглядывает в маленькое окошко. Снаружи вечереет. Ветер продолжает гнать волны пыли, мусора и грусти. Внутри образовался стоячий омут ненависти и печали. Когда-нибудь это прекратится?

Проходя мимо дома Карины, Конде убедился, что оранжевый польский «фиат» отсутствует. До восьми оставалось где-то около четверти часа, и ему стало ясно, что какое-то время придется поволноваться. Пренебрегая шпионской конспирацией, он заглянул с тротуара в ближайшее окно, но увидел лишь все те же папоротники и маланги, только теперь позолоченные светом лампы накаливания.

Дверь дома Тощего, как обычно, стояла нараспашку, Конде вошел и громко спросил с порога:

— В котором часу здесь накрывают на стол? — потом прошел прямиком на кухню, где Тощий и Хосефина встретили его в позах актеров театра-буфф, схватившись руками за голову и широко раскрыв глаза, как бы говоря: не может быть!

— Нет, не может быть, — произнес вслух Тощий голосом персонажа, которого изображал, и наконец улыбнулся: — Ты что, ясновидящий?

Конде приблизился к Хосефине, поцеловал ее в лоб и переспросил, всем своим видом подчеркивая, что ничего не подозревает:

— Почему ясновидящий?

— Милый, может, у тебя с обонянием плохо? — спросила Хосефина, и тогда Конде осторожно, будто через край бездны, заглянул в чугунок, стоящий на плите.

— Нет, не может быть, — тамаль! — воскликнул он и вдруг понял, что у него больше не болит голова и депрессию вполне можно лечить.

— Да, сынок, но это не обычный тамаль, а из кукурузной крупы, которая куда лучше муки. Я ее промыла от шелухи и добавила тыкву для сочности, а еще там есть свинина, курица и говяжьи ребра.

— Черт подери! А теперь посмотрите, что я принес! — И жестом фокусника извлек из пакета бутылку рома. — «Каней» трехлетней выдержки, прозрачный, как слеза!

— Ну раз так, думаю, можем посадить тебя за стол, — снизошел Тощий, кивая головой во все стороны, будто заручаясь согласием многочисленных гостей. — А это кто тебе засветил так?

Конде посмотрел на Хосефину и обнял ее за плечи:

— Ты не полицейский, а значит, не задавай лишних вопросов, верно, Хосе?

Женщина улыбнулась, взяла его рукой за подбородок и повернула к себе лицом:

— Кто это тебя так, Кондесито?

Конде поставил бутылку на стол:

— Никто, просто наступил на грабли. Сам виноват… — И с помощью короткой пантомимы попытался показать происхождение раны на скуле, рассеченной перстнем Фабрисио.

— Врешь же, сукин сын!

— Ну хватит, отстань, Тощий… Ром будем пить или нет? — спросил и посмотрел на часы. Уже почти восемь. Наверное, сейчас позвонит.

Завершающий повтор музыкальной заставки известил об окончании очередной грустной серии ежевечерней бразильской теленовеллы, но Конде все же сверился с часами — половина десятого — и устало уронил голову на подушку. Тем не менее он протянул руку с пустым стаканом, услышав, как Тощий наливает себе.

— Больше нет, — объявил тот суровым голосом, каким дикторы сообщают о печальных событиях. — А у тебя, видать, и вправду паршивый выдался день.

— А будет еще паршивее. Во-первых, предстоит разборка с Дедом, а во-вторых, встреча с тем парнем. А эта красотка все не звонит. Ну где ее черти носят, а?

— Кончай, ты уже достал меня своим нытьем, объявится, куда она денется…

— Это уже слишком, Тощий, слишком. Я сегодня это понял, когда Дед предложил мне подождать до завтра с допросом мальчишки, и я согласился! А надо было сегодня же найти его! Но мне хотелось увидеться с Кариной… Полная катастрофа!

Конде приподнялся, чтобы сцедить себе в рот последнюю каплю рома, оставшуюся на дне стакана. Как обычно, он горько сожалел, что не купил вторую бутылку — выпитых 750 граммов не хватило для восстановления нормального содержания алкоголя в двух проспиртованных организмах. Конде даже подумал, что вместо рома влил в себя полбутылки растерянности и отчаяния, а желание выпить как было, так и осталось, если не усилилось. Сколько еще ему надо заглотить, чтобы достичь верхнего края запруды и, перевалившись через нее, впасть в желанное бессознательное забытье, требующее этих бесконечных возлияний?

— Я хочу напиться, Тощий, — сказал Конде и уронил стакан на матрас. — То есть напиться как скотина, чтобы упасть на четыре конечности, напустить в штаны и больше не думать ни о чем и никогда в жизни. Никогда…