Спасая Сталина. Война, сделавшая возможным немыслимый ранее союз - Джон Келли

Полтора года спустя программа по созданию бомбы оказалась на распутье. Британским ученым не хватало ресурсов для создания крупномасштабной программы, а в Америке, где война все еще казалась чем-то далеким, военная тема не пользовалась популярностью в научном сообществе. В марте 1941 года Маркус Олифант – атлетичный прямолинейный австралиец, профессор физики в Бирмингемском университете и член комитета MAUD – начал отправлять протоколы отчетов комитета в Вашингтон в надежде, что полученные данные вдохновят его американских коллег. Четыре месяца спустя он все еще ждал ответа от американцев. Потеряв надежду, в конце августа он сам отправился в Вашингтон на транспортном бомбардировщике B-24 «Либерэйтор Экспресс». Формально целью поездки Олифанта было обсуждение радиолокационных программ с американскими коллегами. Настоящая цель состояла в том, чтобы выяснить, почему американцы не отвечали на сообщения MAUD. Олифант нашел ответ в офисе Лаймана Бриггса, председателя Уранового комитета США. Бриггс признался, что никому не показывал отчеты. Они все еще находились под замком в его офисном сейфе. Неясно, именно на этой встрече Олифант назвал Бриггса «невнятным неприятным человечком» или сделал это заявление несколькими днями позже в разговоре с коллегами.

Ясно одно: после встречи Олифант взял дело в свои руки. Двадцать шестого августа он созвал в Нью-Йорке группу ведущих американских ученых и сказал им, что они должны сосредоточить «все усилия на создании бомбы и не имеют права работать над чем-либо другим. [Это] будет стоить 25 миллионов долларов, – сказал Олифант, – а у Британии нет ни денег, ни рабочих рук. Такое по силам лишь Америке».

Визит Олифанта вызвал цепную реакцию в американском научном сообществе. Олифант вдохновил своей идеей Эрнеста Лоуренса, лауреата Нобелевской премии и профессора физики в Беркли; тот, в свою очередь, вдохновил Карла Комптона, председателя комитета Национальной академии наук, дать оценку использованию атомной энергии в войне. Джордж Б. Кистяковский, ученый из Гарварда и специалист по взрывчатым веществам, заинтересовал идеей Джеймса Конанта, президента Гарварда и опытного химика. Джордж Томсон, бывший глава комитета MAUD, повлиял на Вэнивара Буша, инженера и научного руководителя Управления научных исследований и разработок. Томсон представил американским ученым доклад с концепцией развития ядерного проекта, но Рузвельт внес в нее одно существенное изменение. Британцы предоставили своему техническому персоналу право голоса в вопросе о том, как будут использоваться бомбы. Рузвельт оставил такое право за собой и небольшой группой подчинявшихся ему советников, в которую входили Маршалл, Гопкинс, Стимсон, Конант и вице-президент Генри Уоллес.

К марту 1942 года Буш составил список материалов, необходимых для создания бомбы, эквивалентной двум тысячам тонн тротила: от 2 до 4,5 килограмма «активного вещества», центрифуга для получения изотопа урана-235, чтобы создавать одну бомбу в месяц, газодиффузионная установка для обогащения урана и электромагнитная установка для его расщепления. Посмотрев на смету, Рузвельт сказал Бушу: «Я думаю, что все нужно поменять… не только с точки зрения разработок, но и в плане сроков». Однако одного ключевого элемента по-прежнему не хватало: лидера, способного руководить 130 тысячами мужчин и женщин, работавших на 34 объектах более чем в дюжине штатов. На эту должность требовался высококвалифицированный инженер, опытный организатор, умевший управлять крупными проектами, – и достаточно грозный, чтобы вселять страх, но не настолько, чтобы к нему боялись обратиться. Всем этим требованиям отвечал полковник Лесли Ричард Гроувс, выпускник Вест-Пойнта и Военного колледжа армии США, специальный помощник генерал-квартирмейстера по строительству.

Гроувсу сообщили о Манхэттенском проекте в сентябре 1942 года, когда он только закончил строительство Пентагона, одного из крупнейших строительных проектов в истории Америки. У него была репутация деятеля, движущей силы и сукина сына, работая на которого приходилось попотеть. «Требовательный, критичный, резкий, саркастичный и ни разу не сказавший ни единого слова похвалы» – так описал Гроувса один из его бывших подчиненных, полковник Кеннет Николс. Все это было правдой. Но Николс был солдатом. С учеными Гроувс был осторожнее. С ними он тоже мог вспылить, но не так часто и не так сильно. Гроувс также отличался научным чутьем. В сентябре 1942 года, во время посещения научных лабораторий в Беркли, его взгляд упал на Джулиуса Роберта Оппенгеймера, блестящего темпераментного молодого ученого, напоминавшего ожившую абстрактную картину Пикассо. Он был высоким, очень худым человеком с длинными руками и ногами. Незадолго до встречи с Гроувсом Оппенгеймер добился большого успеха: прошлым летом он провел нашумевший семинар на тему ядерного оружия. Гроувс пригласил его на ужин и вернулся в отель впечатленный, но терзаемый сомнениями. Ходили слухи, что Оппенгеймер в юности имел связи с коммунистической партией, проявлял отчужденность и высокомерие и, в отличие от нескольких других кандидатов, которых рассматривал Гроувс, не был лауреатом Нобелевской премии. Однако он был доступен, а большинство других кандидатов уже были заняты в военных разработках.

Когда Гроувс предложил кандидатуру Оппенгеймера Комитету по военной политике, за которым было последнее слово по поводу назначения, ему сказали искать кого-нибудь другого. Гроувс, искушенный в подобных делах, решил подождать, пока Комитет попытается найти других кандидатов. Через несколько недель безуспешных поисков они одобрили кандидатуру Оппенгеймера.

Трудно объяснить, как такие разные люди, как Гроувс и Оппенгеймер, смогли настолько хорошо сработаться. Возможно, дело было в том, что Гроувс сумел разглядеть в Оппенгеймере то, чего другие не замечали. За внешней отстраненностью Оппенгеймера скрывалось глубокое разочарование тем, что его научная работа не получила того внимания, которого, по его мнению, заслуживала. В Гроувсе он увидел еще одну возможность обрести научное бессмертие.

В 1939 году, если бы страны решили соревноваться, кто быстрее создаст атомную бомбу, было бы разумно поставить на Германию. Здесь жили одни из самых выдающихся ученых мира, в том числе Вернер Гейзенберг, 32-летний лауреат Нобелевской премии, и Отто Ган, открывший деление ядер. У Германии также была сильная промышленная база и вооруженные силы, готовые финансировать научные проекты. В 1941 году, когда Олифант прибыл в Вашингтон и потребовал, чтобы Соединенные Штаты занялись созданием бомбы, в немецкой ядерной программе участвовали 32 института, расположенные в 12 городах. Но несколькими месяцами ранее Гитлер вторгся в Советский Союз, и, когда сопротивление СССР усилилось, стало ясно, что Германии не хватает людских и военных ресурсов, чтобы одновременно вести крупномасштабную войну на Востоке и поддерживать дорогостоящую научную программу, которая к тому же могла закончиться ничем.

В декабре 1941 года немецкая армия ослабила поддержку ядерной программы, чтобы сосредоточиться на оружии, которое могло непосредственно влиять на ход войны здесь и сейчас, например на реактивных самолетах и ракетах. До конца войны с ядерной программой в Германии обращались как с брошенным ребенком, волею судеб переходившим от одного правительственного учреждения к другому. В какой-то момент она оказалась в Имперском министерстве науки, воспитания и народного образования, где попала под юрисдикцию лейтенанта СС Бернгарда Руста, бывшего провинциального школьного учителя. Не зная, что делать с программой, в феврале 1942 года Руст передал ее в Исследовательский совет рейха, одно из немногих правительственных агентств, все еще заинтересованных в разработке атомной бомбы. Надеясь возродить интерес к ядерной программе, позже в феврале совет организовал мероприятие и пригласил высокопоставленных нацистов, в том числе Германа Геринга, Мартина Бормана и Генриха Гиммлера, послушать, как ведущие ученые Германии обсуждают свою работу.