Как общаться с вдовцом - Грэм Джойс

— Послушай, — начинаю я.

— Пожалуйста, не надо. Хватит с меня унижений. — Она стаскивает туфлю, дорогую эспадрилью песочного цвета, и, припадая на одну ногу, как калека, бредет к сушилке. — Знаешь, я ведь и правда собираюсь от него уйти.

— Лейни!

Я делаю шаг к ней, но она протягивает руку.

— Уходи, — просит она и нажимает серебристую кнопку.

Туалет заполняет шум сушилки, похожий на рев реактивного двигателя.

Позже мы сидим с Брук в машине на какой-то стоянке, поцелуй затягивается и перерастает в нечто большее, жаркое, от чего у нас перехватывает дыхание и запотевают стекла моего «сааба». Мы ненасытно открываем рты, прижимаемся губами к губам, гладим друг друга по лицу, наши языки танцуют и переплетаются, а руки с легкостью скользят под майками по обжигающе-горячей коже. Мы задыхаемся и стонем — диалог наслаждения, всем понятный без слов.

В конце концов мы оказываемся у меня в холле. Прижавшись к стене, мы целуемся и ласкаем друг друга, и если с минуты на минуту не разденемся, то жар движений спалит одежду, прикрывающую наши тела. Но я просто не знаю, куда идти. Я не хочу вести ее вниз, в гостевую комнату, как Лейни, но и боюсь вести ее к себе в спальню: это значит нарушить неприкосновенность последнего святилища Хейли, заявиться с бульдозером в единственный нетронутый тропический лес, убить целый вид, чтобы выстроить отели и торговые центры.

«Хейли, — мысленно произношу я. — Хейли, Хейли, Хейли». От двух слогов ее имени у меня предательски бьется сердце.

Но Брук мила, сексуальна, она само совершенство. В ресторане, когда мы целовались, я почувствовал, как что-то во мне, доселе болтавшееся без дела, встает со щелчком на свое место, почувствовал, как планета на мельчайшую долю секунды остановила вращение, залюбовавшись нами…

Хейли, Хейли, Хейли…

И вот влажные губы Брук блестят в рассеянном свете, льющемся из кухни, ее глаза подернуты пеленой, веки полуприкрыты и чуть дрожат от страсти…

Хейли, Хейли, Хейли…

Ее кожа сверкает, словно освещенная внутренним светом. Мы молоды и прекрасны, мы не всегда будем такими, но сейчас это так. Где надо — у нас мягко, где надо — твердо, и мы просто обязаны заняться сексом, как положено, и от нее пахнет корицей, сексом, и, черт подери, мы просто обязаны заняться этим, мы созданы для этого, каждая молекула наших тел этого требует, нам не остается ничего другого.

Поэтому я веду ее наверх, к себе в спальню. Мы срываем майки, я трогаю губами гладкую кожу ее живота, нежную и горячую. От прикосновения к телу Брук меня словно бьет током. Я не думаю о Хейли, о том, как мы в последний раз ночью лежали в этой кровати, а днем она улетела, о том, как она кончила и легла на меня, прижавшись коленями к моим ребрам, ее лицо разрумянилось, она улыбалась мне в рассеивающемся тумане нашего секса. Как мы обнялись и прижались друг к другу, голые и потные; мы думали, что это всего-навсего еще один прекрасный день, а впереди у нас целая счастливая жизнь. У меня была жена. Ее звали Хейли.

— Что не так? — спрашивает Брук и, задыхаясь, отстраняется, чтобы взглянуть на меня.

— Все в порядке, — отвечаю я. Но что-то изменилось — какой-то неизвестный, но жизненно важный элемент нашей химической системы, и она чувствует это.

— В чем дело?

— Не знаю.

— Ты не хочешь?

— Хочу.

— Может, мы слишком поспешили?

— Нет.

— Ты уверен?

— Уверен.

— Нам ведь не обязательно.

— Я знаю.

Вот оно: мы слишком долго обсуждали секс, чтобы просто им заняться. Я чувствую, как проседают слои почвы, стрелки циферблата бешено вращаются в обратную сторону, исчезают молекулы и воздух становится разреженным.

— Прости, — говорю я и скатываюсь с нее.

— Не надо извиняться, — отвечает она.

Мы лежим на спине рядом друг с другом и смотрим в темноту. Ни звука, только наше успокаивающееся дыхание. Сердца стучат медленнее, надежды пропадают. В комнате все еще пахнет сексом и потом, но это уже не наши запахи, и они меня раздражают.

— Просто скажи, если дело во мне, — произносит она.

— Ты тут ни при чем, — отвечаю я. — Не знаю, почему все так.

Она поворачивается на бок, смотрит на меня и кладет мне руку на грудь.

— Пожалуйста, поговори со мной, Дуг.

Но я не хочу разговаривать, не хочу проводить очередное болезненное вскрытие, которое с неизбежностью следует за неудавшимся сексом. Я хочу, чтобы у нас все было хорошо, я знаю, что, может, завтра все получится, но что бы мы ни сказали, сегодня ничего не будет — так зачем же причинять друг другу боль? А раз я не хочу разговаривать, то мне не остается ничего другого, как натянуть одежду, лежащую в куче в ногах кровати, и молча отвезти Брук к ее родителям, в дом, похожий на жилище семейки Брэди.

У двери она обнимает меня.

— Ты позвонишь?

— Конечно.

— Я просто хочу удостовериться: ведь это никак не связано с тем, что я тебе рассказала про изнасилование?

— Вообще никак не связано.

— Так почему ты на меня не смотришь?

Я поднимаю на нее глаза. Брук глядит на меня, и какое-то время мы стоим и смотрим друг на друга. Я не выдерживаю ее взволнованного взгляда и отворачиваюсь. Я наклоняюсь и целую ее на прощанье, она отвечает на поцелуй, но в нем уже нет страсти — лишь нежное признание разлуки.

Когда я сворачиваю на подъездную дорожку к дому, в свете фар вдруг появляются два темных глаза, точно полированные камни, потом я вижу бешеный зигзаг белого пушка и не успеваю нажать на тормоза, как из-под колес раздается отвратительный хруст — скорее ощутимый, чем слышный. Я вылезаю из машины и вижу раздавленного кролика, распростертого на потрескавшемся асфальте. Кролик еще жив, он лежит на боку и тяжело дышит, белый животик поднимается и опадает. Искалеченная передняя лапа слегка царапает дорожку, словно кролик все еще рефлекторно пытается убежать. Глазки — кофейные зернышки широко открыты, взгляд устремлен в никуда, усики дрожат. Я в нерешительности стою возле умирающего животного. Меня подташнивает, и я чувствую себя абсолютно беспомощным. Мне бы следовало его добить, прекратить его страдания, но у меня нет пистолета, а вынести бейсбольную биту и размозжить кролику голову у меня не хватит сил. Все, на что я способен, — быть с ним до конца, присесть рядом с кроликом на ночном холоде, смотреть ему в глаза, снова и снова утешительно повторять: «Прости». Ран почти не видно, кролик не корчится от страха и боли. Он спокойно лежит, смирившись, как будто смерть — всего лишь одна из вещей, которые нужно сделать сегодня. Мне ничего не остается, кроме как сидеть и наблюдать, как прерывается его дыхание. Кролик задыхается, его тело бьет дрожь, он закрывает глаза и умирает.