Воздаяние храбрости - Владимир Соболь

Командующий выпрямился и медленно обвел глазами присутствующих, призывая их быть предельно внимательными к следующим его словам. Убедившись, что все лица повернуты в его сторону, Паскевич подытожил сказанное, отстукивая мерный ритм костяшками пальцев.

– Итого мы имеем в общем – до восьми тысяч пехоты… Полторы тысячи всадников… двадцать два орудия… То есть чуть больше десяти тысяч… Против шестидесяти у Аббаса-Мирзы…

Валериан подумал, что соотношение сил разве что несколько хуже того, что было у него неделю назад при Шамхоре. Десять тысяч – кулак увесистый, и с ним можно, пожалуй, драться и против более сильной армии. Но мысль свою развить не успел, поскольку командующий продолжил:

– В настоящих условиях, учитывая соотношение сил, неудивительно, что Аббас-Мирза ищет сражения. Он рассчитывает в генеральной схватке решить задачу своей кампании в целом: раздавить нашу армию и расчистить путь на Тифлис. Тем самым лишив нас плодов Шамхорской победы.

Он со значением поглядел на Валериана, и тот, как и другие, коротко, на мгновение, но согнул шею.

– Считаю, что нам нет смысла идти навстречу желаниям неприятеля. Напротив, по моему убеждению, следует оставить нынешний лагерь, отвести армию к Елизаветполю, занять и укрепить крепость. Там мы сможем остановить персов и продержать их в бездействии до подхода подкреплений. Защищался же полковник Реут более месяца… Впрочем, я жду от каждого из вас, господа, четкого обоснованного суждения: давать ли генеральное сражение персам, удержать ли их перед крепостью, а может быть, отыщется третий вариант действий, пока не видимый нами. Слушаю вас, господа. Начинайте. Кто первый?

Валериан подумал, что по всем правилам военных советов первым высказывается самый младший по чину и должности. В противном случае майорам и полковникам трудно будет противоречить генерал-лейтенантам. Сейчас Паскевич прямо пошел против установившегося обычая, дал понять, что он против сражения. И пожалуй, остальные примкнут к мнению командующего, объявив свое согласие хотя бы безмолвием.

Клюки разглядывал щербатый край доски, служившей столешницей, граф Симонич уже преданно заглядывал в глаза новому командующему, драгун Шабельский недовольно сопел у плеча, но никак не собирался обнародовать свою точку зрения. Валериан встретился взглядом с Ромашиным, тот тяжко вздохнул и опустил голову.

«Стыдно, гусары, стыдно!» – услышал вдруг Валериан укоризненный голос и понял, что слышит себя самого. Молодого полковника, призывающего в атаку Александрийских гусар. «Бог мой, – подумал он, – как давно это было! Полтора десятилетия просвистело над головой. Чего я тогда опасался? Смерти? Никогда не думал о ней всерьез? Гнева начальства? А что Чичагов или Ланжерон поскакали бы вместо меня на кирасир полковника Дюбуа? Что же грозит мне теперь? Еще раз задержат чин? Снимут с должности? Отправят в отставку? Велика ли потеря по сравнению с армией. Эполеты против жизни солдат, офицеров… И не только своих же товарищей… Стыдно, генерал-майор князь Мадатов, стыдно!..»

И он начал говорить прежде, чем осознал, что голос, поднявшийся над столом, уже его собственный.

– Я согласен с тем, что риск генерального сражения велик. Особенно учитывая соотношение сил. Но еще опаснее нам уклоняться от боя. Да, заперевшись в крепости, захватив город, мы перекроем персам главную дорогу в Грузию. Но будет ли Аббас долго сидеть под стенами? Он уже ошибся с Шушей и не повторит собственную оплошность. Немало есть в окрестностях троп и через Карабах, и через Кахетию, немало найдется в здешних местах людей, что согласны послужить персам хотя бы проводниками. Аббас обойдет нас и двинется на Тифлис, а мы останемся здесь стреноженные, как кони на пастбище. И кто переймет персов далее? Давыдов? У него отряд раз в пять меньше нашего, и он из последних сил удерживает Эриванского хана.

Валериан остановился перевести дыхание и взглянул на Паскевича. Тот сидел, набычившись, опустив голову, упираясь кулаками в разбросанные листы. «Он уже все решил, – мелькнула мысль. – По крайней мере со мной. Ну да и…» Он загремел снова.

– Но предположим, что Аббас все же окажется столь туп, что станет перед городом неподвижно. Любое промедление сейчас играет на персов. Провинции еще выжидают. Они услышали о Шамхоре и хотят посмотреть – чья же возьмет. Но Суркай уже снова движется в Казикумух. Я прав?

Валериан посмотрел на Новицкого, и тот согласно кивнул.

– Три ночи назад прошел Кубу и начал подниматься к Хозреку.

– Вот-вот, а дальше Авария, которая тоже мечтает отомстить нам за поражение под Лавашами[40]. Если заполыхает Кавказ, мы все сгорим здесь, рядом с Курой. И еще одно – Реут в Шуше мог рассчитывать на помощь, что придет из Тифлиса. Нам ожидать подкреплений неоткуда. Мы – все, что есть в России здесь и сейчас. Я уверен, что мы должны принимать бой. И более того – атаковать сами.

Он оборвал сам себя на высокой ноте и выпрямил спину.

– Но наши силы, ваше сиятельство, – начал несколько робко Симонич; полковник уже вполне переметнулся на сторону генерала Паскевича и старался проявить свое усердие на глазах будущего командующего корпусом. – Какое превосходство у персов. Да они задавят нас одной массой.

– У Котляревского при Асландузе соотношение казалось еще худшим, – отрезал Валериан. – Однако же он опрокинул того же Аббаса-Мирзу. Да и мы с вами, граф, при Шамхоре тоже не считали противника.

Паскевич поднял голову и пристально посмотрел на Мадатова. И взгляд его в полумраке шатра, едва освещенного несколькими свечами, показался Валериану столь же темным, сколь и его собственное будущее.

– Итак, мы поняли, что генерал Мадатов предлагает решительное сражение. Какие еще существуют точки зрения, господа?

Алексей Александрович Вельяминов понял еще в Тифлисе, что время Ермолова на Кавказе прошло и более не вернется. С новым государем судьба империи поворачивалась, увлекая за собой каждого человека. Во всяком случае тех, кто оказывался в поле внимания государства. С новой эпохой приходили новые люди, вытесняя на обочину тех, кто не был готов следовать им. С точки зрения карьеры, он это хорошо понимал, куда выгодней было принять сторону пришлого генерала. Его успехи, его удача потащат за собой все окружение; а в случае провала один он, генерал Паскевич, окажется виноватым перед Санкт-Петербургом.

Но генерал Вельяминов четверть века отдал русской армии, и военное дело стало не просто его профессией, а частью его существа. Он уперся кулаками в стол, как совсем недавно Паскевич, и заговорил мрачно, тяжело, глядя поверх голов туда, где в полутора десятках верст грузно ворочалась персидская армия.

– Я полностью согласен с генералом Мадатовым. К сказанному могу добавить только, что, заперевшись в городе, мы лишаем себя одного из наших важнейших тактических преимуществ – энергии штыкового удара.

Вельяминов замолчал. Паскевич, уже не спрашивая, повел взгляд вокруг стола, и все собравшиеся в шатре кивали, показывая, что солидарны с генералами Мадатовым и Вельяминовым. Все – Шабельский, Греков, Попов, Ромашин, Новицкий, казаки, артиллеристы, все офицеры Ермоловской выучки. Даже Симонич, покрутив головой, возвел глаза к полотняной крыше и вздохнул, показывая, что и для него дело превыше всего.