Имаго - Юрий Никитин

Азазельский – писатель второй группы, это по моейсобственной классификации, к тому же – едва ли не единственный действующий ещес той, доперестроечной когорты.

В первую группу я заношу самую многочисленную, что принялиеще тот советский режим и всячески с ним сотрудничали, воспевали, писали ославном рабочем классе, строителях коммунизма, за что получали награды, премии,восседали в президиумах, руководили, указывали, занимали посты и распределялипоступающие от режима в Союз писателей материальные блага.

Другая группа поступила намного хитрее: продолжаясотрудничать, всячески фрондировала, демонстрировала публике свое якобынеприятие режима, «критиковала» и пускала слушок, что в их произведениях «самоелучшее цензура вырезала». Эти тоже пользовались всеми благами и привилегиями,ездили за счет режима в длительные зарубежные поездки, получали от Литфондароскошные квартиры, дачи в Переделкине, просто финансовые вливания…

Третья группа, в ней совсем крохи, боролась с режимом наполном серьезе. Эти люди подвергались некоторым гонениям и даже ухитрилисьпобывать в лагерях, потом с триумфом выезжали на Запад, где им вручалиНобелевские премии, делали министрами, а также получали весь причитающийсянабор: виллы, роскошные квартиры, счета в швейцарских банках.

Понятно же, что, когда режим рухнул, все «творцы» этихкатегорий остались в растерянности, ибо выяснилось, что никакие они не деятелиискусства, ибо сейчас бы только творить, творить, творить! – а деятелисовсем иного рода. Никто из них не смог творить, а кто и пытался, у того этобыли такие беспомощные попытки, что прошлым поклонникам становилось стыдно засвоих кумиров.

В этих трех группах вся наша творческая интеллигенция. Всенаши писатели, композиторы, художники. На самом деле, конечно, не совсем вся,просто создается такое впечатление, ибо существует еще и четвертая… хотя нет,самой группы не существует и существовать не может. Как группы. Этих вообщеединицы, их не видно, они не на слуху, о них не говорят массмедиа ни как осторонниках режима, ни как о противниках. Для этих людей вообще не существуетрежима – станут обращать внимание на такую мелочь! – они работают на свойбиологический вид хомо сапиенса.

Главное отличие творца и мимикриста под творца –устраиваемость. Мимикрист прекрасно устраивается в любом обществе. Он либолоялен власти и гребет под себя от нее все пряники, либо демонстративнонелоялен и «подвергается гонениям», но это тоже его удобная ниша: якобы небегает за премиями, а ему сами приносят прямо на дом. Уже не от власти, а какбы от общества и, конечно же, с того берега. Этот мимикрист красуется передтелекамерами и устраивается, устраивается, устраивается! И тоже на виду, навиду, на виду. И рассказывает, рассказывает, что он творил, что творит, чтобудет творить, рассказывает о своих привычках, о кошечке, о постельном белье, опредпочитаемых позах в сексе, о том, как срет после торта и как после молока согурцами…

Азазельский из второй категории: играл в диссидента, но едвали не единственный из их когорты, кто не растерялся от крушения своего мира, асделал вид, что ничего не случилось, режим просто стал называться иначе, ведьзаокеанские хозяева плату и поддержку в массмедиа не прекратили, а дажеувеличили, и вот он снова по всем каналам говорит обо всем, комментирует все:начиная от катастроф с самолетами и кончая прорвавшейся трубой в Чуворыльске.

Отец с великим облегчением вздохнул, кресло под ним охотнопрогнулось, подлокотники подлезли под руки, как ласковые псы, и отец застыл впозе Линкольна на памятнике. Морщины на лбу разгладились, наконец-то он внималписателю, а не… мать их растак!

Азазельский отвечал на вопросы ведущего программы, но как-тосумел повести себя так, что ведущего почти не видно, что удивительно, еслиучесть, как они любят выпячивать на первые места себя, самых любимых изамечательных.

Он много и умело острил, быстрый такой и ехидный ум,мгновенно подмечающий фальшь в окружающем мире, будь это политика, мораль,искусство или окружающие люди. Его, как я заметил по лицам в студии, слушаютохотно, ибо он, в отличие от подавляющего большинства, не повторял заезженныеанекдоты или даже пусть самые свежие, а мгновенно умел заметить слабое место всамих окружающих, в ситуациях, что возникали между ними, тут же ехиднокомментировал, иногда просто вставляя одно-единственное слово, а то и простохмыкал и вскидывал брови, акцентируя на чем-то внимание, и всем сразустановилось ясно, какого же ваньку сваляли, углубившись в эти дебри!

Мне он тоже нравился, да и сейчас нравится, но первоеочарование ушло. Я как-то раньше других понял, что острый ум – это еще неглубокий ум. Все человеческое остроумие лежит на поверхности. Остроумиепривлекает внимание всякого, но никогда ничего не решает, не предлагает, несоздает, не подвигает. Оно даже не разрушает, что я тоже приветствовал бы, ибов нашей жизни много такого, что надо рушить, взрывать динамитом, освобождатьместо для светлых жилищ и темных тюрем будущего.

Остроумие – всего лишь украшение нашей серой жизни. Это сольи перчик для нашей ежедневной пресной похлебки, именуемой жизнью, но не пища.

Остроумие – это проснувшееся «я» ребенка, который вдругувидел, что мир на самом деле не таков, каким его рисуют взрослые. Что детейприносит не аист, что папа и мама отличаются не только одеждой… и вот он смилым ехидством бросается все разоблачать, разоблачать, разоблачать! Абсолютноебольшинство так и остается в этом прекрасном состоянии, да больше ничего и нетребуется для счастливой уживаемости в любом обществе: иронический и чутьпокровительственный взгляд на мир и все окружающее, дескать, я вижу васнасквозь, меня не обманете, я – умный…

Увы, чтобы быть умным, вовсе не требуется сперва побыватьостроумным, хотя опять же большинство умных людей ими побывало. Просто умныелюди развивались быстрее, сумели после остроумности пройти еще одну линьку ивдруг увидели, что в мире взрослых как раз и надо делать вид даже друг переддругом, а не только перед детьми, что детей приносит аист. Человека отживотного отличает только умение принять придуманные правила и следовать им,жить по этим правилам, а не по реалиям жизни… ибо жить по реалиям – этовернуться в обезьяну, а потом и вовсе в лемура.

Для жизни в реалии не требуется даже, скажем, живописи, ибокартины – лишь размазанные на холсте краски, а нас не обманешь, кино и театрытоже брехня – там никого не убивают, одежда на теле – тоже брехня, когообмануть задумали, мы уж точно знаем, что под одеждой все голые!!!

Я тихонько отошел к своему столу. Здесь у меня комп, связь сИнетом, все энциклопедии и все труды моих предшественников. Они тоже, как и я,мечтали перевернуть мир и сделать его лучше. Кое-кому даже удалось…

Но понятно и то, что чем грандиознее план, тем больше у негокритиков и тем больше шансов, что он провалится. А я замахиваюсь вообще натакое, на что никто и никогда еще не замахивался. С другой стороны, если верното, что значимость человека определяется не тем, чего он достиг, а тем, чегодерзает достичь, то я в самом деле такое чудо в перьях, что мне прям щас должныставить золотые памятники по всему миру уже только за то, что я есть, чтодерзаю… А уж получится ли… все зависит от меня – замечательного, дерзкого,гениального, красивого, отважного и вообще самого лучшего на свете!