Обычные люди - Евгения Овчинникова

Я подошла к машине, открыла дверь. Наверное, следовало что-нибудь сказать. Обернулась.

— Спасибо.

Он, поджав губы, смотрел, как мы уезжаем.

— У меня нет денег.

— У меня много.

— Ты и так платила за билеты несколько раз.

— Если хочешь, можешь вернуть потом.

— Боюсь, я столько не зарабатываю, — рассмеялась Мира. — Альбертина сказала, что я могу жить здесь сколько захочу. Что сюда постоянно привозят еду на случай, если нужно кого-то поселить или когда она сама решает пристать в Риме. И два раза в неделю приходит уборщица.

С «Королевы тунцов» доставили наши вещи. Мы постирали их, привели в порядок, и, когда надели утром, вся романтика опасности, преследований, бессонных ночей и перелетов пропала. Приключения закончились, и начались будни. Я ходила туда-сюда по огромной квартире, задавала себе вопрос: почему ощущаю жестокое разочарование оттого, что все закончилось? Ответ не находился сам собой, и я придумывала варианты:

1) было хоть и страшно, но весело;

2) я принимала решения сама или с Мирой;

3) когда все началось — там, на выставке, — что-то во мне поменялось.

Ни один из вариантов не давал прямого ответа на вопрос, а пункт номер три вообще пугал, но чем больше проходило времени, тем сильнее хотелось выяснить, что во мне изменилось. По выработанной годами привычке я то и дело собиралась позвонить психологу, но, когда брала телефон, вспоминала, что она за тысячи миль отсюда, в другом часовом поясе, и поговорить не удастся.

На следующий день после того, как мы съездили к Михаилу Юрьевичу, родители снова засели за работу. Они созванивались, писали письма — разгребали все, что накопилось за несколько суток. Плюс нужно было ответить на миллион сообщений и звонков с одним и тем же вопросом — «С ВАМИ ВСЕ В ПОРЯДКЕ???!!!».

Мы с Мирой, впрочем, тоже были заняты. Мира завершала работу, которую должна была сдать три дня назад, и принимала следующие задачи. Ее мать узнала о похищении из новостей и, несмотря на уверения Миры, что сейчас все в порядке, требовала, чтобы та немедленно вернулась домой.

— Ну ма-а-ам, — тянула Мира в телефон.

— Немедленно!.. вращайся!.. нешеннолетняя!.. — кричали на нее из трубки.

— Ну ладно, — смирилась Мира на третьем звонке, когда мать сказала, что купит невозвратные билеты сама. — Вылетаю. Но с деньгами разберусь без тебя.

Она хотела дождаться перевода от индийского работодателя, но я предложила полететь завтра со мной. Мира хотела поехать, но ей неловко было снова брать у меня деньги. Наконец она решила взять, потом перезанять у матери и отдать мне, а потом частями отдать маме.

— У тебя пунктик по поводу долгов, да? — спросила я, когда она изложила мне свой план.

— По поводу финансовой независимости, — уточнила она.

— Это нормально, когда родители платят за тебя, пока ты учишься. Или платят за твою учебу, — улыбнулась я.

— Ты же говорила, что все твои знакомые работают, — возразила она.

— Работают, но того, что зарабатывают, не хватит, чтобы содержать себя и платить за обучение.

— Ну не знаю, — пожала Мира плечами.

Она тоже, как и родители, весь следующий день почти не отходила от ноутбука. Отвлекалась, только чтобы поесть и в очередной раз созвониться с матерью. Друзей у нее, похоже, не было. Я не заметила, чтобы она кому-то отвечала на сообщения или звонки о том, что у нее все в порядке. Она потихоньку становилась самой собой — собранной, молчаливой, с умными глазами.

Я хотела отдохнуть, побродить по городу, покрутиться по обычным туристическим маршрутам, чтобы сбросить последнее напряжение, но деловитость родителей и Миры повлияла на меня, и я тоже засела за ноутбук, который привезла мне мама. Отвечала на письма. Преподавателям и секретарю колледжа. В двух письмах были предложения сделать иллюстрацию: одну — для плаката инди-группы, вторую — для обложки сборника стихов поэтессы из нашего колледжа. Оба заказчика платили из своего кармана небольшие деньги, но обещали, что правок не будет. Я поколебалась, но, вспомнив слова Миры, согласилась и на плакат, и на обложку. Потом открыла фотогалерею и стала рассматривать фотографию рисунка с цирковым шатром в Нью-Йорке, мысленно прощаясь с ним.

«Лу, я решила. Продавай его тем ребятам из Индианы. Передай им, чтобы поаккуратнее с ним, он мне очень дорог», — написала я Лу.

«Хорошо, передам». — Лу украсила свое сообщение таким количеством анимированных смайликов, что я едва разобрала текст.

«Думала, говорить ли тебе или нет, но ту маленькую зарисовку с этими плоскими рыбами, как их…»

«Это дети-камбалята».

«Хорошо, пусть будут камбалята. — И снова водопад смайликов всех видов. — Ими тоже заинтересовались, молодая пара, местные, и они тоже просят скидку. В общем-то, я согласна, это ведь набросок на тетрадном листе».

Я молчала.

«Ты не расстраивайся, что это не коллекция и не музей. Рисунки нравятся обычным людям, они хотят их купить — это хорошее начало, может быть, даже лучше, чем первый вариант».

Галеристы на переговорах переборщили с обещаниями частных коллекций и продажной стоимостью, поэтому сейчас Лу считала своим долгом успокоить меня. Но я читала и все больше верила ее словам. Нравиться людям, писать простые, понятные вещи — почему нет? Набросок с камбалятами был из того времени, когда мама еще не вернулась, когда я блуждала в сырой питерской серости и выплескивала ее на рисунки. Я закрыла глаза, вспомнила его — антропоморфные камбалята идут по дорожке в саду оранжереи — и мысленно попрощалась с каждым из них.

«За сколько они хотят купить рисунок?»

Лу начала печатать.

«Подожди, не отвечай, — написала я, и она остановилась. — Я сильно расстроюсь, когда узнаю?»

«Весьма вероятно».

«Тогда не говори. Просто продавай. Отдашь потом за все, что продадите, в запечатанном конверте, а я не глядя отнесу их на свой счет в банке».

Лу прислала стикер — кулак с поднятым большим пальцем.

«Еще кое-что. Мы разослали каталог по некоторым местам — отели, киностудии, студии анимации. Мне сегодня написали из одной независимой киностудии. Они хотят обсудить с тобой титры. Но это уже вне моих обязанностей. Я могу связать вас по электронной почте?»

«Да, конечно».

Лу снова прислала кулак.

Я ответила на сообщения всех, кто беспокоился обо мне, — друзьям из Сан-Франциско и Стиву, бабушке. Насте и Ване. Они из новостей узнали о нашем похищении и беспокоились. От Вани пришло несколько сообщений, а Настя накатала километры слов, пестрящих смайликами, скобочками и восклицательными и вопросительными знаками. Я ответила Ване, что все в порядке и что скоро я приеду в Петербург и напишу ему. Ответила Насте, и она сразу перезвонила. У нее был глуховатый повзрослевший голос, хотя я до сих пор представляла себе ее вечно хохочущей девочкой лет десяти, чья мысль не останавливалась ни на чем дольше пяти минут, с сотней друзей в школе, во дворе и во дворце детского творчества. Она с беспокойством спрашивала меня, не слишком ли я испугалась, не было ли мне больно и как я теперь. Я послушно отвечала, думая про себя, что даже мама не задала мне столько вопросов о самочувствии. Я не успела ни о чем спросить саму Настю, она заторопилась, сказала, что тихий час закончился и ей надо будить детей.