Против либерализма к четвертой политической теории - Ален де Бенуа

Явно не случаен тот факт, что расцвет доктрины управ­ ления приходится на момент, когда национальное государство, основной политический субъект эпохи модерна, входит в фазу необратимого упадка42.

Мишель Фуко в своих работах, посвященных «управляемости» (gouvernementalité)43, прекрасно показал ход исторической эволюции, приведшей власть к тому, чтобы заботиться прежде всего не о защите подконтрольной территории, а о безопасности населения. начиная с этого момента правление перестает быть методологией господства, пре­ вращаясь в технику хозяйствования, ориентированную на «прогресс» и заимствующую основные принципы из политической экономии. либерализм, разумеется, играл решающую роль в этом переосмыслении идеи «правления» как новой формы рациональности. «Управлять не значит властвовать, утверждая свое могущество, — комментирует Жак Донзело, — однако признавать, что истина располагается вовсе не в центре Государства. По крайней мере истина рынка, согласно которой действие мыслится не в терминах вертикального подчинения, но в терминах поиска того, что не является ни излишним, ни недостаточным»44. Одновременно закон перестает пониматься как произвольное установление суверена, будь то правитель или народ, превращаясь в результат соглашения между индивидами и общественной властью (то, что Фуко называл превосходством пользы над суверенитетом). Так государство заключает до­ говор с гражданским обществом, которое само все более мыслит себя как пространство сделки, что приводит к тотальной трансформации властных отношений.

Роль Государства-­Покровителя сегодня сведена к роли деятеля, занятого проблемами, исходящим из совершенно иного источника. И это означает, что оно больше не является автором какой­либо нормы, способной поддержать его авторитет. Деятельность государства оказывается целиком и полностью подчинена требованиям общества в тот самый момент, когда оно перестает производить социальность. Однако же оно сохраняет власть — в том смысле, что без преувеличения можно констатировать: угасание его влияния (auctoritas) в конце концов совпадает с возрастанием его власти (potestas). То, что обеспечивает эту власть и воз­ вращает государству легитимность, — это благосостояние и, прежде всего, безопасность, гарантом которых оно является. «В том, что касается противостояния городскому насилию и терроризму, — пишет Михаэль Фоссель, — полномочия государства должны быть восстановлены лишь в целях защиты общественного порядка и в противовес всему, что чревато слишком политической привязкой процессов поддержания гражданского мира»45.

Вместе с отказом от своих традиционных («королевских») политических функций государство усиливается за счет способности к общему социальному контролю и надзору46. Оно одновременно и ночной страж в экономической сфере, и жандарм в социальном строе — издающий распоряжения, определяемые материнской и пуританской «гигиеной», берущий под защиту население, использующий в своих интересах реальные или предполагаемые угрозы, которые нависают над мировым сообществом.

Как точно заметил Кристофер Лэш, «капитализм, без­ условно, разрывает оковы личного закрепощения, но создает другой род зависимости, прикрываемой бюрократической рациональностью»47. В обществе контроля, сменяющем предшествующее «дисциплинарное общество», пуританская страсть к «гигиене» стремится упразднить опасные энергии путем их рационализации. Мы присутствуем при установлении того, что различные авторы называли «терапевтическим государством». Это государство, которое на­ целено на подчинение всех общественных процессов сфере интимного, что осуществляется при помощи целого аппарата экспертов, консультантов, психологов и медиков. Благо­ даря им патриархальная власть дискредитируется и вытесняется властью социальной, внешне лишенной принуди­тельности, но на деле еще более манипулятивной — ведь помещая общество целиком и полностью в условия интенсивной заботы, она тем самым подчиняет его господству Блага48. Как и предвидел Токвиль, речь идет о внушении правил, которые, будучи однажды усвоены, не нуждаются более в физическом контроле. Интериоризация норм, проистекаю­ щих из структуры власти, равнозначна фактически выработке системы общественной самодисциплины и саморегулирования, при том, что этическая сфера остается подчинена принципам индивидуалистической субъективности, не приемлющей над собой никакой высшей цели. Это режим добровольного подчинения. С тех пор, как введен символический код, пишет Николас Луман, «носитель власти не нуждается в том, чтобы приказывать — ведь исполняются даже те его приказания, которые он не отдавал»49. нормализация больше не зависит от физического принуждения, а только от самоцензуры и внушенного чувства вины. Добровольное подчинение неотделимо также и от динамики индивидуализма, основанной, как показал Токвиль, на фантазме, само­ зарождающемся в недрах бесконечного настоящего. Эта динамика связана с настоящим кризисом темпоральности. К ограничениям, происходящим от постоянного сужения имеющегося у государств пространства для политиче­ского маневра, управление добавляет и другие — вызванные тем, что государства оказываются зажатыми в клещи между гражданским обществом и международными организациями. Правительствам не остается ничего другого, как интегрироваться в институции всемирного управления, являющиеся представителями «глобальных интересов», которые отныне должны будут преобладать над интересами их граждан.

Прежде всего, само государство должно показать пример «качественного управления», смягчив социальную политику. Сегодня экономический рост и социальный прогресс не идут больше в ногу — в отличие от эпохи фордистского компромисса. Чтобы сохранять конкурентоспособность и не избегать инвесторов и предпринимателей, государству неизбежно приходится понижать уровень перераспределения. Однако именно для того, чтобы компенсировать по­ следствия этого решения, оно стремится мобилизовать гражданское общество в надежде повысить конкурентоспособность отдельных индивидов и тем самым заложить основание для нового «социального единства», которое должно стать возможным именно благодаря «равенству шансов». Между тем следствия этой политики — прямо противоположные: возрастание конкурентоспособности вовсе не становится предпосылкой для социального доверия, напротив — социальные агенты все больше отчуждаются друг от друга, воспринимая друг друга как соперников в гонке за занятостью, превратившейся в дефицитный товар.

В условиях актуального кризиса государства­нации, интерпретированного как результат его «неэффективности», управление определяет руководство общественными дела­ ми просто как процесс все более интенсивной интеграции общественного в частное в целях повышения «рентабельности» государства. Последствия хорошо известны: приватизация общественных служб, переход на краткосрочную и непостоянную занятость, «сокращение» или упразднение социальных льгот, нерегламентированный рабочий график и т. д. Партнерство частной и публичной сфер, цель которого заключалась в том, чтобы позволить государству исполнить его обязательства, отведя ключевую роль частному сектору (посредством отбора фирм, ответственных за концептуальную разработку проектов, за их финансирование и реализацию и т. д.), стало главным орудием в реализации принципов управления. Причем элемент «партнерства» здесь был не более чем эвфемизмом, маскирующим процесс приватизации. В частности, в Канаде такого рода партнерство было открыто охарактеризовано властями как «идеальный инструмент управления»50. И поскольку законы рынка становятся некой абсолютной границей, которую не может поколебать даже государство, управление демонстрирует себя как теорию перестройки самого государства. Однако стоит уточнить, что либеральное управление применяет против государства стратегию, отличную от той, какой придерживался либерализм старого стиля. Вот в этом­то и заключается главный поворотный момент. Прежний либерализм смитовского типа, порожденный XVIII столетием, придерживался представления, согласно которому внутри социального пространства действует «не­ видимая рука» рынка, которая наилучшим образом, гармонично распределяет роли и функции, что вызывало враждебное отношение к государству как воплощению политических прерогатив, противостоящих свободному функционированию рынка. Неолиберальный ход гораздо тоньше. Извлекая урок из исторического опыта, неолиберализм использует как прокладку миролюбивое представление о спонтанной гармоничной регуляции индивидов в процессе игры спроса­ предложения, то есть в процессе свободного рыночного об­ мена. В отличие от либерализма старого типа, неолибера­лизм не стремится создать пространство, свободное от ка­ кой бы то ни было регламентации, чтобы дать зеленый свет «свободе действий», но, напротив, желает задать определенные рамки, которые позволили бы конкуренции работать на все сто. Государство, согласно этой стратегии, должно вмешиваться не в целях противодействия «свободной игре» конкуренции, но, напротив, чтобы сделать ее возможной. В этой перспективе роль государства не сводится более к самоликвидации, но к такому воздействию на общество, ко­торое обеспечивает его рыночное регулирование. Это и есть смысл того, что сегодня называют «общественной политикой», что, конечно, радикально отличается от того, что раньше именовали «социальной политикой». Так как цель ее заключается вовсе не в том, чтобы уберечь отдельные секторы общества от требований рынка, но, напротив, в том, чтобы внедрить активные социальные общности в систему рыночной конкуренции. Другими словами, роль государства теперь сводится к тому, чтобы сделать общество конку­рентоспособным. Все члены общества должны обрести конкурентоспособность, с тем чтобы социальная сцена все более напоминала рынок.