Влюбленные женщины - Дэвид Герберт Лоуренс

Джеральд, похожий в белом летнем костюме на привидение, спускался по открытому, поросшему травой склону. Гудрун ждала его внизу. Когда он подошел, она вытянула руку и, коснувшись его, тихо сказала:

— Не сердитесь на меня.

Джеральда обдало жаром, он ничего не понимал.

— Я не сержусь, я вас люблю, — проговорил он запинаясь.

Он чувствовал, что теряет рассудок, и пытался сохранить хотя бы признаки внешнего самообладания. Гудрун рассмеялась серебристым смехом — насмешливо и в то же время невыносимо нежно.

— Можно сказать и так, — отозвалась она.

Эта ужасная тяжесть в голове, полуобморочное состояние, полная потеря контроля над собой были выше его сил. Джеральд схватил Гудрун за плечо железной хваткой.

— Значит, все в порядке? — спросил он, не отпуская руку.

Гудрун взглянула в лицо мужчины перед собой, увидела напряженный, остановившийся взгляд, и кровь застыла у нее в жилах.

— Да, все в порядке, — ответила она тихо, словно одурманенная наркотиком; голос ее звучал проникновенно и чарующе.

Джеральд шел рядом с ней совершенно опустошенный — в голове ни единой мысли. Понемногу он приходил в себя, но страдал ужасно. В детстве он убил брата и потому стал изгоем, как Каин.

Беркина и Урсулу они нашли на берегу, те сидели неподалеку от лодок, болтали и смеялись. Беркин дразнил Урсулу.

— Пахнет болотом. Чуешь? — спросил он, принюхиваясь. Беркин был очень чуток к запахам и умел быстро их определять.

— Довольно приятный запах, — сказала она.

— Нет, — возразил он. — Тревожный.

— Почему тревожный? — засмеялась Урсула.

— Река тьмы кипит, бурлит, — сказал Беркин, — выбрасывает из себя лилии, змей, ignis fatuus[57], все время пребывает в движении. Мы никогда не задумываемся над тем, что она несется вперед.

— Кто?

— Черная река. Мы всегда говорим только об одной — серебристой реке жизни, которая катит воды свои, внося в мир блеск и великолепие, катит их вперед и вперед, приближаясь к раю, и впадает в прекрасное, извечно существующее море, над которым кружат ангелы. Но наша настоящая жизнь — другая река…

— Но какая? Я не знаю другой, — сказала Урсула.

— И тем не менее, та действительность, в которой ты живешь, — темная река смерти. Она струится в наших жилах, как и еще одна — черная река распада. С ней связано то, что мы называем в нашей жизни красотой, — рожденная морем Афродита, белая, фосфоресцирующая красота прекрасного тела, весь наш современный мир.

— Ты хочешь сказать, что Афродита[58]на самом деле — символ смерти? — спросила Урсула.

— Я хочу сказать, что она — прекрасная тайна умирания, — ответил Беркин. — Когда созидательное творение мира заканчивается, мы все становимся частью противоположного процесса — разрушительного. Рождение Афродиты — первая конвульсия на пути к всемирному разложению. А змеи, лебеди, лотос, болотные цветы, Гудрун и Джеральд — все они рождены в процессе разрушительного творчества.

— А мы с тобой? — спросила Урсула.

— Возможно, — ответил он. — По отдельности, несомненно. А можно ли говорить о нас как о целом, я пока не знаю.

— Выходит, мы — цветы зла[59], fleurs du mal? Я себя так не ощущаю, — возразила она.

Беркин помолчал.

— Я тоже, — признался он. — Некоторые люди — само воплощение цветов порока — лилий. Но ведь есть еще и розы — горячие, пламенные. Гераклит сказал: «Сухая душа — лучше всего». Я понимаю, что это значит. А ты?

— Не знаю, — ответила Урсула. — Но если считать, что все люди — цветы смерти, раз уж они цветы, — то в чем тогда разница?

— Ни в чем — и во всем. Распад идет по тем же законам, что и репродуцирование, — сказал Беркин. — Это прогрессирующий процесс, и когда он закончится, воцарится ничто, это будет конец мира, если желаешь. Но разве конец мира хуже его начала?

— Думаю, да. — Урсула явно сердилась.

— В конечном счете — не хуже. Он означает начало нового цикла творения — но уже без нас. Если дело идет к концу, тогда мы принадлежим ему — fleurs du mal, как ты говоришь. Но, будучи fleurs du mal, мы не можем быть розами счастья, вот ведь как.

— А я могу, — сказала Урсула. — Думаю, я как раз и есть роза счастья.

— Искусственная? — спросил Беркин не без иронии.

— Нет, живая. — Его слова уязвили ее.

— Если мы — конец, то не можем быть началом, — сказал он.

— Можем. Начало рождается из конца.

— Не из конца, а после конца. После нас, а не из нас.

— Да ты просто дьявол, в самом деле, — возмутилась Урсула. — Ты хочешь лишить нас надежды. Хочешь отдать смерти.

— Нет, — сказал Беркин. — Просто хочу, чтобы мы знали, кто мы есть.

— Как бы не так! — воскликнула в ярости Урсула. — Ты хочешь, чтобы мы знали только смерть.

— Точно сказано, — донесся из темноты тихий голос Джеральда.

Беркин встал. Подошли Джеральд и Гудрун. Все молча закурили. Беркин каждому подносил спичку, ее огонь мерцал в сумерках. Они курили, мирно сидя у воды. Озеро тускло светилось, излучая свет в опустившемся на землю мраке. Все вокруг было призрачным, звуки банджо или другого схожего инструмента звучали тоже нереально.

По мере того как на небе мерк золотой свет, луна разгоралась все ярче, с улыбкой принимая на себя властные полномочия. Темный лес на противоположной стороне растворился во мраке. Но в этот мрак кое-где насильственно вторгались огни. В дальнем конце озера рассыпалась огненными бусами фантастическая цепочка светлых огоньков — зеленых, красных, желтых. Музыка стала прерываться и доноситься порывами: залитый огнями пароходик поменял направление и углубился во тьму, о его существовании говорили только бледные огоньки, обозначавшие контур.

И тут повсюду стали загораться огни. Здесь и там, поблизости и в отдалении, где смутно белела вода под прощальным светом небес и куда мрак еще не пришел, — повсюду в невидимых лодках вспыхивали одинокие, слабые огоньки фонарей. Слышалось постукивание весел, плеск воды, и вот какая-нибудь из лодок переходила из сумерек во тьму, где ее фонари вдруг ярко вспыхивали, превращаясь в красивые красные шары. Свет фонарей, отражаясь от воды, окружал лодку призрачным розоватым мерцанием. Повсюду над водой бесшумно скользили красные огненные шары, рождая еле заметные, слабые отблески.