Полночь! Нью-Йорк - Марк Миллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– У меня приказ – ни на мгновение не оставлять Лоррен одну. – Гонзо улыбнулся. – Я сторожу вашу сестру, как семейные драгоценности. А ими я очень дорожу.
Лоррен увидела, что брат расслабился, даже улыбнулся. Он пожал Гонзо руку.
– Сейчас вернусь, я быстро, – сказал он.
В мужском туалете Димитри не зашел в кабинку, но долго мыл руки, разглядывая в зеркале свое покалеченное лицо, и не повернул головы в сторону мужчины, вставшего к соседней раковине. Ухо этого человека напоминало цветную капусту, черные глаза глубоко сидели в глазницах.
Лео остановился у дома родителей и выключил двигатель. Глубоко вдохнул. Выдохнул. Потянулся до хруста в костях. Он поставил рекорд – добрался из Нью-Йорка меньше чем за два часа. На пороге появился небритый отец в линялых джинсах, футболке и шерстяном жакете с воротником-шалькой. Ветер ерошил его седые волосы, он выглядел усталым стариком, и у Лео от жалости заныло сердце. Он вышел из машины, сделал несколько шагов, остановился в двух метрах от Рассела, тот посмотрел ему в глаза и произнес, тоскливо и печально:
– Значит, сестра тебе сказала… Входи. Пора покончить с этой историей.
– В эксгумации прошлого мало хорошего.
Отец стоял спиной к Лео и делал вид, что смотрит на падающий за окном снег. Его голос звучал глухо, еле слышно. Он повернулся, посмотрел на сына покрасневшими глазами и тяжело опустился в любимое кресло.
– Прошлое подобно кладбищу. Человек, раскапывающий могилу, оскверняет ее. Нельзя профанировать прошлое.
– А врать детям можно?
Лео тут же пожалел о вырвавшейся фразе, прозвучавшей как пощечина.
– Мы поступали так ради твоего блага… Ты хоть осознаешь, что мать любит тебя больше всех живых существ на свете?
– Моя мать… По-моему, именно о ней мы и должны поговорить… – неприятным тоном заметил Лео. – Кстати, где она сейчас?
– Наверху. Плачет…
– Я говорю о другой… матери.
И Рассел Ван Меегерен решился:
– Мне многое придется объяснять… Не знаю, с чего начать… Садись. И слушай. Молчи и слушай.
43
Среди призраков и цветов Нью-Йорка.
– Ух ты! – воскликнул Димитри, увидев открывшуюся его глазам панораму.
Лоррен улыбнулась: ее младшего брата увезли из Нью-Йорка в возрасте четырех месяцев, и сегодня он впервые ступил на американскую землю. Он и сам вряд ли понимал, почему боялся возвращения в город, где родился. Во Франции Лоррен опекала мальчика, а он превратился в молчаливого замкнутого подростка, оттаявшего только после восемнадцати, но она знала, что за внешней жизнерадостностью скрывается незаживающая рана.
Димитри высказал неожиданную просьбу, застав врасплох и Лоррен, и Гонзо.
– Ты же помнишь, сестренка, что в юности я обожал романтические киношки, где действие происходит в Нью-Йорке. Обливался слезами, переживал за героев, а теперь хочу своими глазами увидеть места действия. Давай прямо сейчас, ладно?
Лоррен колебалась недолго. «Почему бы тебе не прогулять работу, чтобы порадовать брата? Сотрудники решат, что шефиня слишком часто отсутствует, но на их мнение можно наплевать!» Работа отошла на второй план на фоне болезни Лео, заставлявшей ее ценить каждый новый день как последний, и той смертельной опасности, что нависла над ней самой и ее близкими.
Путешествие по памятным местам они начали с Эмпайр-стейт-билдинг. Здесь, на площадке обозрения, на самом верху небоскреба, встретились Мег Райан и Том Хэнкс – «неспящие в Сиэтле».
– Этот фильм – творческий поклон другой романтической комедии, вышедшей на экран в пятьдесят седьмом. Я имею в виду фильм с Кэри Грантом и Деборой Керр «Она и он», – объяснял Димитри, не замечая ни ледяного ветра, свистевшего в ушах, ни сгустившихся туч.
– Тирамису, – сказала Лоррен, которую развеселил их импровизированный поход по памятным местам.
– Тирамису, – с улыбкой повторил Димитри.
– При чем тут тирамису? – удивился Гонзо.
– В «Неспящих» есть легендарная сцена, – принялся объяснять Димитри. – Сэм, герой Тома Хэнкса, вдовец, живет вдвоем с сыном и четыре года не встречался с женщиной. И вот он договаривается о свидании и спрашивает у лучшего друга, как себя вести, чтобы не показаться незнакомке полным идиотом. Тот отвечает односложно: тирамису. В девяностых никто в Америке, кроме итальянцев, не знал, что такое тирамису, а интернета тогда не было. В результате коммутатор кинокомпании TriStar Pictures буквально взорвался от шквала звонков: люди хотели знать, что такое ти-ра-ми-су? Черт, гениально, что я здесь!
Димитри пожирал глазами плоские заснеженные крыши, стрелы небоскребов, огромный прямоугольник Центрального парка, накрытого ватной шапкой тумана.
– Знаешь, братец, мне тоже нравится это место, но я замерзла. Называй следующую точку.
– Принс-стрит, сто два.
– «Привидение»! – воскликнул Гонзо. – Обожаю этот фильм!
– Нил Гринанн был гений, – сказал отец Лео.
– Как он связан с моей матерью? – удивился Лео.
Рассел Ван Меегерен дрожащей рукой поднес к губам стакан, сделал большой глоток, и Лео вдруг подумал, что отец, сам того не заметив, сделался пьянчужкой.
– Не торопи меня. Нил, лучший в своем поколении, был человеком без кожи, хрупким, подверженным паническим атакам. Он родился в скромной семье, жившей в Йонкерсе, в детстве был хилым, и другие мальчишки обижали его. Мать с отцом все время собачились, и папаша оттягивался на мальчике, награждая то тычком, то подзатыльником. Нил вырос одиноким интровертом, чудовищно закомплексованным и ранимым, не способным управлять собственной жизнью. Мы познакомились на факультете и сразу подружились. Он был этаким вольтеровским Кандидом с золотым сердцем, чистым молодым человеком, не знавшим физической стороны любви. А в живописи был бунтарем. Современное искусство тогда еще не стало насосом для выкачивания денег, хотя к этому все шло. Нил ненавидел эту сторону художественной жизни Нью-Йорка, он замышлял сжечь Музей современного искусства, чтобы привлечь внимание к коммерциализации искусства. Нила ломало, он впадал то в депрессию, то в эйфорию, очень скоро начал принимать наркотики, много пил. Я несколько раз заставлял его пройти курс детоксикации, но демоны не отставали. Тоску, страхи и отвращение к себе заглушали только эксперименты с «искусственным раем»[170].
Рассел Ван Меегерен говорил очень медленно, взвешивая каждое слово. Он сделал еще глоток виски, и кадык дернулся под обвисшей, плохо выбритой на шее кожей.
– В моменты просветления Нил писал лучше всех. Ты видел фотографии – теперь представь, какими были картины… Многие полотна он сжег, потому что редко бывал доволен своими работами. Наркотики и спиртное пагубно влияли на талант Нила – в противоположность Баскии, на которого таблетки и порошок действовали как стимулятор. Нил познакомил меня с твоей матерью – я имею
