Дети богини Кали - Анастасия Баталова

Белка застыла на стуле. Она слегка ощетинилась в ответ на обвинение, скрытое в обращенных к ней словах, и приготовилась отражать атаку.

— Мне рассказали обо всем, — продолжала Мидж, — я встретила кое-кого из нашей компании ещё год назад, после первого ранения, меня тогда сразу после госпиталя направили в учебку, инструктировать новобранцев, — она замолчала и посмотрела на Белку в упор, — ты поступила так, как обычно поступают шестерки. Могла бы и написать. Я не уверена, что поняла бы тебя тогда, но хотя бы попыталась. А так… Втихаря… Шакал никогда не попросит у льва кусок мяса. Он стащит его, пока тот отвернулся.

— Но он сам… — пробормотала, побледнев, Белка.

— Да знаю я, что сам. У него на лбу написано, что он не даст только той, у кого зашито. Он мужчина, что с него возьмешь? Существо, единственная определенная природой задача которого — давать свое семя, как можно больше, и без особых раздумий. Но ты…

— Я? — Белка вспыхнула, — Я имела на это право! Вспомни, как ты мучила меня. С самого начала, с детского бокса. Ты отнимала у меня сладкий полдник, ездила на мне верхом, заставляла носить свою сумку, стрелять тебе сигареты, стоять «на шухере»… Я столько лет была твоей тенью, что забыла, как это вообще: быть самой собой, иметь собственные желания, жить по-своему, а не по чьей-то прихоти…

— С человеком делают только то, что он позволяет, — ответила Мидж, — если бы ты действительно «имела право», как ты выразилась, если бы ты на полном серьезе верила в это своё «право», то ты подошла бы ко мне, как равная к равной, и мы бы поговорили. Или подрались. Или ещё что-нибудь. Но это был бы поединок. Честный дележ. А то, что сделала ты… Просто ещё раз доказала сама себе, что ты шестерка.

— Разве ты любила его? — спросила Белка, от бессильной ярости сжимая кулаки под свободно свисающими полами накинутого на плечи форменного кителя.

— А почему ты сомневаешься? Раз ты можешь, отчего я не могу?

— Мне всегда казалось, что ты жестокая.

— Нам дано видеть лишь отражения себя в других людях, — Мидж усмехнулась, — мы не в силах понять в полной мере движения чужой души, и истолковываем их так, как подсказывает наша собственная. Дай-ка мне мой китель. Вон он там, на стуле.

Белка молча протянула раненой то, что она просила. Порывшись в карманах, Мидж извлекла на яркий свет больничной палаты полустертую, обмусоленную, обгоревшую по краям фотографию.

— Она была со мною в каждом бою.

Фотография лежала на одеяле. Истерзанное и обожженное на безупречно белом. Словно на снегу. С неё смотрело на сраженную безмолвную Белку нежное улыбающееся личико Малколма.

— Ты знаешь, что произошло в тот день, когда я лишила его невинности? Это было в начале лета, он нашёл в траве птенца; глупыш, наверное, слишком старательно вытягивал шейку и в конце концов кувырнулся… Малколм велел мне залезть на дерево, чтобы вернуть его в гнездо. Я не хотела… Я сказала, что это ерундовая затея. Птиц каждую весну выпадает из гнезда видимо-невидимо. Сказала я. Всех их не спасти… Да и кошкам нужно чем-то питаться. Я привела ему уйму разумных аргументов. Я не собиралась никуда лезть. Вот тогда и… Он обещал мне … Он посулил мне самое дорогое, что у него было. Ради этой птицы. И я полезла на это чёртово дерево. Как миленькая полезла. И положила эту чёртову птицу в гнездо. Понимаешь теперь? Он самый необыкновенный юноша из всех, что я видела. Он просто ангел…

Никто больше ничего не говорил, воцарилась гнетущая тишина. Нарушил её на мгновение лишь внезапный стон, глубокий, жалобный, донесшийся с соседней койки. Девушка с забинтованной головой тяжело повернулась и снова застыла на своем ложе.

Мидж лежала, выпрямив длинные руки на одеяле. Она смотрела в потолок, задумчиво и будто бы ожидающе — как в небо.

— Ладно, — сказала она, повернувшись к Белке. Блеск её глаз был непроницаем, точно бликующее стекло, — прости себя сама, я тебя уже простила…

А потом Мидж улыбнулась. И в этой улыбке было что-то уничтожающее, высокомерное.

— Ну не разговор, а прям тоска, — сказала она, — ты вот меня всё расспрашиваешь, про войну да про врага, а лучше бы рассказала, вот, про свою дыню! Эх, какая…

Мидж протянула руку и попыталась прикоснуться к тугому круглому животу Белки. Той почудилась какая-то брезгливо-снисходительная ласка в этом жесте, и она отодвинулась.

— А чего рассказывать, — произнесла она жестко, — мы с тобой служим одному государству, но у нас принципиально разные службы. Я даю жизнь тем, кого такие как ты убивают.

Белка встала и в последний раз взглянула на Мидж сверху-вниз; эти две женщины — солдат и родительница — соприкоснулись взглядами коротко, словно шпагами в бою, и Белка быстро вышла из палаты.

Ей стало дурно, когда она оказалась за воротами больницы. Никакой боли не было, просто живот стал вдруг невыносимо тяжелым и твердым. Как камень. Она поняла, что не может больше идти, встала, прислонившись спиной к кирпичному забору. Живот снова налило свинцом, быстро и сильно, потом ещё и ещё раз — схватки шли одна за другой — так скоро, что между ними было не вздохнуть — Белка не кричала, она царапала стену скрюченными пальцами…

Высоко над её головой простиралось небо, очистившееся от облаков, нежно-голубое. Под ветром пенилась роща. Нет, это была вовсе не боль, то, что мучило её, скорее давление — точно невидимые тиски сдавливали тело со всех сторон, будто огромные руки скручивали мышцы, словно белье при отжиме.

Вдруг где-то внутри беззвучно треснуло, будто лопнула упруго натянутая веревка, и на мягкую землю хлынули воды, горячие, мутные, с прожилками коричневатой слизи. Белка ощутила нестерпимое желание тужиться, она сильнее налегла спиной на холодную стену — как в тумане всплыли наставления инструктора, что лучше не торопиться, если рядом никого нет…

Она стояла за ровной полосой жидкого стриженого кустарника. Тротуар был пуст. Прошло ещё несколько долгих минут, Белка осязала, как ползет по лбу, щекоча, вязкая налитая капля пота, но не в силах была оторвать рук от стены, прилепленная к ней, точно крохотная гаечка к большому магниту…

Всё закончилось вдруг.

Она почувствовала облегчение в один миг, будто взрыв, радостный взрыв свободы; что-то теплое и скользкое очутилось у неё между ног, запуталось в натянутой мешком форменной юбке.

Белка успела только протянуть руку.

Оно сначала низко и жутко захрипело, то, что было теперь в руке, чихнуло и миг спустя залилось громким сердитым криком. Оно приветствовало свою жизнь отчего-то с негодованием, это новое существо, оно вопило, неистово ворочая синевато-багровой запачканной кровью головой и неуклюже пытаясь растопырить судорожно поджатые конечности.

Белка завернула младенца в китель и, преодолевая неуемную дрожь в коленках, шатаясь, побрела к воротам общежития.

— Ну ты даешь, Блейк, — сказала дежурная акушерка, принимая у неё из рук одушевленный сверток, — как кошка прям… Встала и пошла. Немногие могут этим похвастаться. У тебя талант рожать, милочка.