Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве. 1953 - начало 1980-х гг. - Владимир Козлов

Совет Министров и ЦК ВК(б) Казахстана предлагали «некоторое перемещение» спецконтингентов, осевших в городах, в глухие сельскохозяйственные районы республики, а некоторых и за ее пределы. Фактически же речь шла о своего рода малой депортации. МГБ СССР, по всей вероятности, пришло в ужас от перспективы организации столь масштабной и трудоемкой массовой акции. Оно сообщило в Совет Министров СССР, что «считает нецелесообразным вторичное переселение в пределах Казахской ССР 36 827 семей с общим количеством 125 473 спецпоселенцев». Взамен было обещано «усилить работу по борьбе с уголовным преступным элементом среди ссыльных, высланных и спецпоселенцев»222.

В конечном счете, тайная полиция преуспела в деле административного попечения о «беспокойных» вайнахах не больше органов МВД. В 1952 г., когда сваливать ответственность было уже не на кого, 9-е Управление МГБ СССР подготовило обширный документ — «Справка на спецпереселенцев по контингентам». Фактически он объявил чеченцев и ингушей неисправимыми. Оказывается, на заботу партии и правительства (ссуды, приусадебные участки, семенной фонд, окончательный расчет за принятые от них при переселении скот и зерно, освобождение в 1945-1946 гг. от обязательных поставок сельскохозяйственных продуктов и уплаты налогов) вайнахи ответили черной неблагодарностью. Они «выражали недовольство переселением, а наиболее враждебная часть из них в местах поселений начала восстанавливать антисоветские связи для перехода к борьбе с советской властью. Вместо трудовой деятельности они устраивали массовые беспорядки, драки с местным населением, занимались бандитизмом и хищением колхозного имущества». После длинного списка прегрешений чеченцев и ингушей следовало фактическое признание 9-го Управления МГБ в собственном бессилии: «В борьбе с уголовными проявлениями среди чеченцев и ингушей встречаются серьезные трудности, обуславливаемые пережитками родового и «тейпового» характера и религиозным панисламистским фанатизмом, что создало между ними сильную круговую поруку, подкуп и провокацию. Все это крайне затрудняет проведение документации как по совершенным, а также и готовящимся преступлениям»223.

Два «наиболее характерных» агентурных дела на чеченцев, заведенных в 1952 г. управлениями МГБ областей Казахской ССР, получили весьма красноречивые клички: «Упрямые» и «Фанатики». Оба дела проходили по окраске «мусульманское духовенство», и в обоих случаях речь шла о сохранявшемся влиянии религиозных авторитетов в чеченском сообществе. Им удалось сохранить тайную систему связи через мюридов, широко распространять пророчества о скором конце советской власти. В то же время религиозные авторитеты были явно обеспокоены новыми веяниями среди молодежи. Они пытались воспрепятствовать смешанным бракам, прекратить общение молодых людей с русскими, запретить посещение кино и клубов. В ряде случаев муллы требовали, чтобы родители саботировали обучение детей в советских школах, нелегально обучали арабскому языку. Это упорное сопротивление само по себе свидетельствовало о том, что вайнахи все-таки поддавались закономерному процессу культурной ассимиляции. Только ассимиляция эта определялась не только и не столько полицейскими потугами властей, сколько неизбежными контактами с «большим миром», полным соблазнов и опасностей, теми новыми возможностями, которые этот «большой мир», российский социум, мог предложить молодым вайнахам. То, что воспринималось родовыми и религиозными авторитетами как измена, было, в действительности, первыми шагами к новым формам жизни и выживания, попытками соединить в борьбе за существование преимущества традиционных форм этнической консолидации с возможностями большого мира.

В целом к концу сталинского правления, несмотря на полицейские усилия, тайные и явные, властям так и не удалось добиться положительной динамики ни во взаимоотношениях с вайнахами, ни в контроле над их поведением. Не помогли ни большой кнут, ни маленькие пряники. Очередная патерналистская утопия власти ушла в область воспоминаний. Вайнахов не удалось ни осоветить, распылив на человеческие «атомы», ни заставить «слушаться» и «хорошо себя вести». Власти имели дело с этническим монолитом, обладавшим налаженной инфраструктурой выживания и сопротивления, закрытым для «чужих», умеющим держать удар, готовым к агрессивным солидарным действиям, защищенным ретроградной, но прочной оболочкой родовых связей, обычного права и шариата. И лишь молодые представители репрессированных народов, прищурившись и с оглядкой на старших, робко выглядывали в большой мир из-за суконных спин МВД и МГБ.

Незадолго до смерти Сталина, в феврале 1953 г., инспектора ЦК КПСС И.П. Ганенко и И.И. Алаторцев посетили спецпоселения в Казахстане и Узбекистане. Итогом поездки стала служебная записка о положении дел в районах ссылки 1. Документ, как говорится, попал в струю. Бюро Президиума ЦК КПСС поручило специальной комиссии (М.А. Суслов, П.Н. Поспелов, К.П. Горшенин, А.Н. Шелепин, А.Ф. Горкин) рассмотреть записку Ганенко и Алаторцева. Пик бюрократической работы пришелся на март 1953 г. В апреле результаты рассмотрения были доложены Г.М. Маленкову. Если судить по заключению комиссии, то докладная записка инспекторов ЦК представляла собой обычную инвективу нерадивым бюрократам: «Многие местные партийные и советские органы допускают пренебрежительное отношение к работе среди спецпоселенцев, проходят мимо многочисленных фактов произвола в отношении этой части населения, ущемления законных прав спецпоселенцев, огульного политического недоверия к ним, что искусственно порождает настроения недовольства среди спецпоселенцев»1.

По большому счету ничего нового в выводах партийных чиновников не было. На невнимание местных властей к проблемам спецпоселенцев, как мы помним, постоянно жаловалось и Министерство внутренних дел. Инспектора ЦК КПСС не в первый раз привели известные факты, доказывавшие нежизнеспособность сталинской аракчеевщины, но рассмотрели их в контексте административнобюрократическом, а не политическом. Собственно политических оценок и выводов от них и не ждали. Это было, как говорится, не их ума дело! Однако не исключено, что какие-то изменения в положении отдельных категорий спецпоселенцев планировались уже в последние месяцы жизни Сталина. Иначе, зачем было посылать московских ревизоров! Ничего необычного в подобной «либерализации» в принципе не было. Прецеденты известны, например, послевоенные послабления «перевоспитанным» ссылкой кулакам. Маятниковые колебания репрессивной политики были явлением достаточно заурядным и вполне укладывались в рамки системы. Но смерть Сталина и бюрократическое предчувствие новых веяний поставили вполне банальную бумагу партийных чиновников в значимый политический контекст.

В записке комиссии ЦК КПСС Г.М. Маленкову о трудовом и политическом устройстве спецпоселенцев появились предложения, несколько отличные от обычных: поручить «группе работников» изучить вопрос и представить ЦК предложения «о целесообразности дальнейшего сохранения во всей полноте» правовых ограничений в отношении спецпоселенцев224. Мотивировалось это тем, что с момента переселения «прошло около 10 лет». «Подавляющее большинство» осело на новом месте жительства, трудоустроено, добросовестно трудится. Между тем остается неизменным первоначально установленный строгий режим в отношении передвижения спецпоселенцев в местах поселения. Например, отлучка спецпоселенца без соответствующего разрешения за пределы района, обслуживаемого спецкомендатурой (иногда ограничиваемая территорией нескольких улиц в городе и сельсовета в сельских районах), рассматривается как побег и влечет за собой ответственность в уголовном порядке. Полагаем, что в настоящее время уже нет необходимости сохранять эти серьезные ограничения»225. Сохранять «серьезные ограничения», может быть, и не следовало. Их и вводить-то не надо было! Однако аргумент о «добросовестном труде» «подавляющего большинства» спецпереселенцев и выселенцев носил явно демагогический характер и, как мы писали в предыдущей главе, не соответствовал действительности, по крайней мере, в отношении чеченцев и ингушей.