Люди Солнца - Том Шервуд

– Господин Сиденгам не появляется ровно три месяца, – говорил один джентльмен. – Деньги, которые он оставил на фонарное масло, давно истрачены. Но не пропускать же вечером фонарь перед его домом! Что, все дома будут освещены, а его – нет? Как улыбка без одного зуба!

– На нашей улице такого не будет, – несколько высокомерно произнёс второй джентльмен. – Мы станем отпускать ему масло в долг. Когда объявится – разом заплатит.

– Вот в этом-то и вопрос! – воскликнул, зябко вздрагивая, первый джентльмен. – Господин Сиденгам – одинокий старый чудак. Одинокий!

– И что?

– Так то, что если он умер в своём доме, то об этом никому не узнать! И сколько же мы будем платить за его масло?

– Вполне возможно… Но что же делать?

– Объявим всем владельцам домов и завтра ровно в восемь утра соберёмся у его дома. И вскроем ворота и двери. Если он мёртв – объявим поиск наследников и переведём долг на них. Если ж его просто нет, определим, что изъять из имущества, продать и возместить расходы на фонарное масло. Для того и соберём всех, чтобы решала вся улица, а не мы двое – председатель уличного совета и казначей.

– Да, это действительно выход. Констебля не забыть пригласить!

– О, это всенепременно!

– Ну, вот и дом.

Джентльмены остановились перед добротным домом, на каменном цоколе, с мезонином. Все окна на первом этаже были завешены тяжёлыми ставнями, и лишь окно мезонина пялилось на улицу зеленоватым, толстым, старинным стеклом. Один, поддёрнув перчатку, взялся и несколько раз с силой ударил в ворота железным, кованным в виде кольца молотком. Затем, задрав головы, они посмотрели разом вверх, на мезонин.

– Нет, – сказал ударивший спустя четверть минуты. – Я уже месяц вот так стучу, да всё без толку.

– Завтра в восемь утра! – твёрдо сказал второй джентльмен, и они двинулись вслед за равнодушно миновавшим их маленьким человеком.

Через несколько шагов они растворились в тумане, и вскоре объявились – определённо – каждый у своего камина, с чашкой того самого молока. А неторопливый шпион вернулся спустя десять минут. Решительно, скрытый туманом, перелез через ворота. Подошёл к двери дома.

– Двустворчатая, – сказал он. – Это глупо.

Потянул ручку. Ригель запертого замка держал вторую створку надёжно. Тогда оценщик двери достал из-под куртки портфунт, добыл из него золотую монету и вернул портфунт на место. Изъял из скоб запирающий ворота брус, поставил его у столба вертикально. Степенно вышел и притворил, как будто запертую, за собой створку ворот. И спустя час вернулся с небольшим узлом.

Закрыл ворота, заложил в скобы брус. Подошёл к двери, надёжно вправленной в каменный проём стен. Положил на стоявшую возле двери скамью узел. Развязал, разметал немедленно стёкшие с краёв скамьи концы ткани. Аккуратно разложил отличные, хорошо наточенные, с синевой от закалки инструменты. Поднял на уровень головы коловорот с мощным сверлом и в правом краю створки высверлил четыре отверстия в ряд, вплотную друг к другу. Вставил в запахшую стружкой щель узкую пилу и стал неторопливо пилить – справа налево, вдоль дверной притолоки. Вскоре он отбросил полуфутовые обрезки дверных досок и, улыбнувшись, взглянул на зияющую чернотой щель между притолокой и укоротившимися досками двери. Наклонился, взял хищно подогнутый на конце короткий ломик. Втиснул его плоской лопаточкой снизу под дверь – и несильно потянул вверх. Дверь, не упирающаяся теперь в притолоку, послушно пошла вверх – и снялась с петель.

Придержав обе створки, сноровистый взломщик составил их у стены и вошёл в дохнувший на него плесенью дом. Спустя пять минут вышел, взял отпиленные края досок, узел с коротко звякнувшим железом, прихватил и тяжёлую скамью. Ушёл в дом, и вскоре над каминной трубой, совершенно невидимый в тумане, потёк дым.

Разведя огонь, деловитый гость снова на час покинул дом и двор, и вернулся с новым узлом. В комнате, плотно закрыв дверь, поместил узел на стол, положил на угли в камине оставшиеся три ножки скамьи, подержал над разгорающимся огнём озябшие руки. Потом шагнул к столу и развязал и разбросал в стороны концы ткани. Открылась горка из завёрнутого в вощёную бумагу брикета кналлеров, большого куска отварного пресного мяса, горсти мелких луковиц, пакетика со смесью молотого перца и соли, горшочка домашних солений и бутылки заморского дорогого вина. Непритязательный гурман с треском надорвал вощёную бумагу, взял сухарик и принялся с хрустом жевать. Согнув руку, рукавом куртки нарочито медленно, как бы забавляясь, сдвинул пыль со стола и на «очищенное» таким образом место переложил мясо. Серый влажный холодный ком липко лёг на некрашеные, щелеватые доски. Достал и раскрыл складной нож (отличный, редкостно дорогой ножик с клиночком из булатной стали, с булатным же коробком рукояти), и, взмахивая клиночком, как перышком, в один миг перебросал половину мясного куска в горку безупречно одинаковых кубиков. Затем этот тренированный фехтовальщик вытянул из каминной стойки сильно запущенный вертел, о куртку же, поместив вертел в сгиб локтя, театрально-медленным движением, словно ведя смычком по скрипке, стёр копоть и пыль. И на очищенный таким образом вертел проворно нанизал кубики, перемежая их облупленными наскоро луковичками. Пристроил вертел возле огня. Привстав на носки и поводя бледным хрящеватым носиком, осмотрел полку камина. Довольно кивнул, двумя пальцами поставил на ребро и, несильно стукнув, оббил пыль с успевшего с момента последнего употребления подржаветь штопора. Острым, как бритва, булатом срезал смолу с пробки. Ввинтил в пробку штопор, наклонился, поставил бутылку на пол между ступнями, и, прижав её вниз левой рукой, правой медленно, изобразив на лице гротескную торжественность, вытянул пробку. Сочный округлый выстрел влетел в комнату. Сам себе лицедей выпрямился и, наскоро прошептав коротенькую молитву, запрокинул голову и мелкими говорливыми бульканьями набрал хороший глоток. Отвёл от губ горлышко. Постоял миг, блаженно прижмурившись, и в три коротких толчка проглотил. Сладко, словно ребёнок, почмокав, величественно произнёс:

– Благодарю вас, испанцы!

Бережно поставил бутылку на стол. Свинтил со штопора пробку, перевернул вниз сухим, узким краем и чуть вдавил её в кромку горлышка.

Снял со стены массивную, кажется, книжную, но без книг, полку с пузатыми, точёными из бука балясинками. Ломиком, не сделав ни одного лишнего взмаха, повыбивал эти балясинки и половину их отправил в огонь. Снял влажную куртку, повесил на спинку стула и придвинул к камину. Повернул другим бочком вертел. С почти уже неслышным теперь хлопком снова вынул пробку, снова отпил. Нагреваемый камином воздух двинулся в своё закономерное вращение, и из дальнего угла комнаты принёс острый запашок притаившейся там плесени. Мастер действа аристократически-недовольно поморщился на этот запашок, повернулся к нему спиной, снял сапоги, взял стоящее у стены низкое, мягко-бугристое, с потёртой кожей кресло, поставил возле огня, сел и блаженно вытянул ноги. Словом, позволил себе всё то, что ни в коей мере не позволили те шесть теней, что тихо беседовали в этой самой комнате только что истёкшей ночью.