Зеленая лампа - Лидия Либединская

В который раз рассказывал он о своем первом знакомстве с Фадеевым, о совместной литературной борьбе.

Серьезные слова мешались с ласковыми и забавными, мы уже стали задремывать, как вдруг вместе проснулись оттого, что комната стала оранжевой и теплой, – это вспыхнули подсохшие дрова. Огонь разгорался, гудел, потрескивал, железные бока печки розовели и светились, по потолку бежали рыжие отсветы, можно было высвободить из-под одеяла руки.

– Это к счастью, – тихо сказала я.

Юрий Николаевич повернул к себе мое лицо и проговорил серьезно и даже, пожалуй, строго:

– Если это будет мальчик, назовем его Сашкой…

11

Уходил еще один военный год. В комнате пахло празднично, маленькая елочка сверху донизу была увешана мишурой и блестящими бусами, хвои почти не видно. Ватный Дед Мороз, опираясь на посох, приглашал следовать за ним по неизведанным путям наступающего Нового года. На столе – ярко-зеленая, настоянная на душистых кавказских травах, водка «Тархун», тонкие, прозрачные ломтики сала, картошка, оранжевый плавленый американский сыр.

Репродуктор, сквозь горстку пятаков и гривенников, доносит до нас бой кремлевских курантов и прерываемый старческим кашлем голос Калинина:

– С Новым годом, товарищи, с новым счастьем!

1943 год. Он нес людям радость и горе, встречи и разлуки, смерти и рождения, торжество первых победных салютов.

12

Я раньше не подозревала, что воспоминания – тоже счастье. Отнять у людей память было бы равносильно смерти. Михаил Светлов сказал: «Может, мы живем для воспоминаний?»

Сегодня, когда я слезла с поезда на темную и пустынную платформу, шла по мерзлой, звонкой земле и, слушая свои шаги, думала о том, что приду сейчас в тихий и теплый дом, сяду за стол, зажгу свою зеленую лампу, и, слово за словом, ляжет на бумагу сложная вязь воспоминаний, – мне казалось, что я спешу на свиданье.

Улица темна, только ярко светятся квадраты окон, свет падает на крыльцо, на устланную мерзлыми листьями землю, на разлапистые ветви елок, корявые стволы берез. Как хорошо, что можно еще раз пережить всё!

Самое страшное в смерти близких то, что ты продолжаешь их любить. Любить несуществующее – что может быть тяжелее?

Я одна в доме. Зеленая лампа – сколько раз светила она Юрию Николаевичу во время работы! – освещает мой стол. Фотографии, письма – вещественные доказательства минувших радостей и горестей. Как тихо. Но что такое эти осязаемые обрывки прошедшего по сравнению с тем, что живет в моей душе? Стоит только спросить себя: «Помнишь?» – и вот я живу не в шестьдесят втором, а в сорок третьем году, и не эту чистую и уютную комнату освещает зеленая лампа, а маленькую полутемную кухоньку, где свет льется откуда-то сверху, с высокого стеклянного потолка, который важно именуют фонарем. Правда, «фонарь» лет десять не чистили, закоптелый и пропыленный, он почти не пропускает света. Зато в кухне есть плита, ее можно протапливать, а вечером, когда плита остывает, мы стелем на нее маленький матрас и укладываем спать Машку.

Наступил апрель, любимый веселый месяц. Пригревало солнце, снег на крыше стал таять, он просачивался сквозь зашпаклеванные дыры, и в комнате началась оттепель. Вода бодро бежала по стенам, тяжелые капли плюхались об пол, мы подставляли корыта и тазы, звонкая капель огласила наше жилище. Я пыталась сбросить с крыши снег, но его за зиму навалило так много, что я поняла – эта работа мне не под силу. Отчаявшись, я даже потихоньку от всех написала письмо Сталину с жалобой на домоуправление, но потом устыдилась, что отрываю великого вождя от его многотрудных дел, и письмо так и осталось неотправленным. А жить в комнате стало невозможно. Всё сделалось волглым и влажным, на стенах выступила мохнатая изморозь, рукописи желтели, чернила расплывались, карандаш рвал отсыревшую бумагу.

Тогда-то мы и перебрались на кухню, правда, там можно было поставить только кровать и столик, но нам больше ничего не нужно.

Возобновилась работа. Юрий Николаевич диктовал приключенческую повесть «Пушка Югова», которую писал по заданию ПУРа. Чувствовал он себя значительно лучше, мог много ходить, но совершенно не выносил многолюдства и мелькания – если в комнате разговаривали одновременно два-три человека, у него начиналось головокружение. Транспортом пользоваться тоже не мог, особенно плохо ему становилось в метро. Мы ходили по городу пешком.

С первых дней нашей совместной жизни мечтали мы жить за городом, тосковали по природе, и, чтобы услышать запахи пробуждающейся земли, мы шли через всю залитую асфальтом Москву в Парк культуры имени Горького. Парк был пуст, мы проходили его насквозь. Зенитные орудия тревожно тянули к небу длинные дула. Девушки-зенитчицы провожали нас ласковыми и завистливыми взглядами. Мы сидели на холодных каменных скамейках набережной и глядели на пряничную, белую с зеленым и красным Хамовническую церковку. Лопались почки на деревьях, кричали птицы, Москва-река текла медленная и многоводная. Мы разговаривали и целовались, целовались и разговаривали. Потом поднимались на Воробьевы горы, с наслаждением ощущая под ногами по-весеннему голенькую, но уже твердую и сухую землю, собирали первые желтые цветы и коричневато-бурые травы. Главного героя своей повести Юрий Николаевич поселил на Воробьевых горах, и мы нашли там дом, где Виталий Югов жил со своими родителями.

Мы вспоминали Герцена и Огарева, их детскую клятву, разговаривали об их дружбе, пронесенной через все превратности жизни, и о дружбе вообще.

Юрий Николаевич сокрушался, что врачи не пускают его на фронт, и потому, как только начал чувствовать себя немного лучше, отправился в редакцию газеты «Красная Звезда» и, ни у кого не спросясь, взял командировку в освобожденный Сталинград. Мне было очень страшно отпускать его, больного, но я понимала, что, кроме здоровья физического, есть здоровье душевное и что для этого душевного здоровья поездка необходима.

Тихий апрельский денек. Я провожаю Юрия Николаевича на маленьком аэродроме неподалеку от метро «Сокол». Небольшой самолет, урча моторами, поднимается в небо. Такой тоски, такой пустоты, такого беспокойства мне никогда не приходилось испытать. Воображение рисует картины одну печальнее другой. Мне кажется, что мы никогда не увидимся, ведь расставаться пришлось на целых шесть дней, а мы привыкли не расставаться ни на минуту…

Шесть дней – срок бесконечный для детей и влюбленных, но, оказывается, и он может миновать.

Первое мая 1943 года. Ни привычных праздничных колонн на улицах, ни веселых песен, ни разноцветных огней – идет война. Не надо торопиться на Красную площадь – идет война. Не надо наряжать Машку, покупать воздушные шары и петушков на палочках. Нет всего того, что стало для нашего поколения неотъемлемой частью бытия. Идет война. И все-таки праздник есть праздник. Скупые красные флаги колышутся на зданиях, торжественные марши льются из репродуктора, в газетах напечатан правительственный указ о награждении орденами Ленина диктора Левитана и писателя Эренбурга. Это их голоса слышали мы ежедневно и ежечасно.