Зеленая лампа - Лидия Либединская

Мы кипятили на печке чай, разогревали обед – суп из все той же зеленой капусты, картошку, сваренную жидко, чтобы не ощущался недостаток масла.

Я рассказывала об институте, о творческих семинарах, которые у нас вел Илья Львович Сельвинский, о романе, который написал Аркадий Беленков, о новых стихах моих друзей – Галины Шерговой и Семена Гудзенко, – читала наизусть, и мы разбирали их, иногда по нескольку раз повторяя ту или иную строфу.

А Машка, смешная, всегда немного нахохленная от холода, в коричневой меховой шубке, вдруг мрачно сообщала, что у нее сегодня в донорской столовой украли шапку (уже год я сдавала кровь, за что мне выдали пропуск в столовую).

– Я им говорю, я донорский ребенок, отдайте шапку, – рассказывала Машка.

И мы смеялись, хотя смеяться было нечему, потому что купить теплую шапку зимой сорок третьего года было не так просто.

– А боец Капустин подарил мне морковь, – всё так же торжествующе сообщала Машка, довольная, что ее слушают, и мы снова не смогли удержаться от смеха.

Для полноты счастья нам не хватало только общих воспоминаний, ведь со времени нашего знакомства не прошло и полугода, и потому, наверное, мы часто возвращались памятью к нашей первой встрече.

– Марк Колосов говорил мне, что ты согласилась записать его фронтовые впечатления, – сказал как-то Юрий Николаевич. – «Представь себе, это графиня Толстая, стихи пишет, увлекается историей», – с гордостью повторял он. – Вот я и представил себе, что придет этакая дама-декадентка, высокая, бледная, худая. А отворил дверь и увидел просто медвежонка. И платье не платье, а какой-то уютный чехольчик, и на ногах не туфли, а ракушки…

– Вы думали, что придет женщина, а пришел медведь? – серьезно спрашивает Машка, вызывая новый приступ всеобщего веселья.

Но, конечно, как все в стране, мы чаще всего говорили о положении на фронтах, о битве, которая вот уже несколько месяцев шла под Сталинградом.

Репродуктор был старенький, за время войны он изорвался, мы без конца заклеивали его белыми полосками бумаги, он казался перебинтованным, охрип, осип и говорил только тогда, когда в него клали горстку монет. Мы жадно слушали голос Левитана, доносившийся из этого странного сооружения, волновались, тревожились, стараясь предугадать ход военных событий.

После обеда Юрий Николаевич опять диктовал мне, а когда уставал и объявлял, что рабочий день окончен, я заново разжигала печку, чтобы не замерзнуть ночью. Навалив на себя одеяла и шубы, мы читали вслух «Войну и мир». Электростанция часто выключала свет, у нас на этот случай была самодельная коптилка. До сих пор храню я заветные четыре томика, изданные в сорок втором году на серой газетной бумаге. На многих страницах – черные маслянистые пятна, следы неяркого и живого света, освещавшего в те трудные дни наше счастье.

Оттого ли, что шла невиданная война, оттого ли, что радио каждый день сообщало сводки, одну тревожнее другой, и вся жизнь была пронизана мыслью о войне, но удивительно понятными и близкими были переживания Наташи и Пьера, князя Андрея и маленького Пети. Сколько раз, прервав чтение, взглядывали мы друг на друга счастливыми влажными глазами и понимали, что счастье Наташи и Пьера – это наше счастье, хотя мы не говорили о нем.

Была у нас мечта, которую мы решили осуществить, как бы ни сложилась наша жизнь. Это была мечта о поездке в Ясную Поляну. Мы твердили об этом с какой-то исступленностью – так мечтали иудеи о Земле обетованной. Мы рассматривали фотографии яснополянского дома, перечитывали переписку Льва Николаевича и Софьи Андреевны, медленно поднимались по Пришпекту, бродили по лесам Козловой засеки, подходили к «скамейке в елочках», к тихой великой могиле…

10

Нам было так хорошо вдвоем, что не хотелось никого видеть. Больше того, нам была необходима уединенность, чтобы понять и разобраться в том, что происходило с нами.

Наступил декабрь. Наш радиоинвалид ежедневно сообщал радостные вести – началось наступление под Сталинградом.

Однажды вечером в дверь постучали.

– Войдите.

На пороге стоял Александр Фадеев, высокий, подтянутый, в шубе с бобровым воротником, роскошной по военному времени. И шапка, и воротник были в снегу, блестели, и потому он казался неправдоподобно нарядным, особенно по контрасту с нашей закопченной комнатой. Он снял цигейковую шапку, стряхнул с нее снег и всей пятерней пригладил чистые седые волосы.

– Что это вы, ребята, запрятались? Я случайно обнаружил ваше местожительство. Был у Нины Леопольдовны, машинистки, которая вам тоже печатает, вот и узнал, где вы обитаете…

– Саша!

Фадеев прошел за книжные полки, обнял Юрия Николаевича и, расстегнув шубу, сел на постель.

– А ты всё болеешь, Юра! Может, вам нужно что-нибудь?

– Нам ничего не нужно, мы живем прекрасно! – ответил Юрий Николаевич.

– Прекрасно? – Фадеев с сомнением оглядел наше неказистое жилье. – Правда прекрасно?

– Правда! – в один голос ответили мы.

Он засмеялся.

– Ну что ж, если так, подавай бог…

Они разговаривали о положении на фронте, о делах Союза писателей и, как всегда, вспоминали молодость. Фадеев рассказывал, что написал книгу очерков о Ленинграде.

– Жду, вот-вот должны начать печатать в «Правде», – сказал он, и сомнение послышалось в его голосе. (В «Правде» эти очерки так и не появились.)

– А мне диктовать приходится. Иногда так хочется сесть за стол, но болезнь не дает. Надо бы на фронте быть, а я валяюсь здесь. Сам себе противен, – жаловался Юрий Николаевич.

– Он в ПУРе, у Шикина, добился направления на фронт, под Сталинград, – сказала я. – Но когда шел домой, упал на улице и потерял сознание. Врачи его не пустили…

– Успеешь, навоюешься, старик. А пока отлеживайся, – улыбнулся Фадеев и похлопал его по руке. – Ну, ребята, мне пора!

Фадеев поднялся, притянул меня к себе и обнял.

– Я вижу, вы и правда неплохо живете, – проговорил он, глядя на меня сверху вниз. – Как вы говорите? Прекрасно? (Мы, смеясь, закивали головами.) – Так вот, имейте в виду, будет трудно – я вам первый помощник!

В тот вечер мы никак не могли разжечь печку, сырые дрова шипели и тлели, я несколько раз вынимала их, складывала то колодцем, то домиком, то крест-накрест – не горели и все тут!

– Да брось ты, ложись спать, – сказал Юрий Николаевич, глядя на мое перепачканное сажей лицо.

Выключили свет, но мы не стали зажигать коптилку и молча лежали в темноте, взволнованные и счастливые. До сих пор никто не знал о наших отношениях, а мы ни разу не подумали о том, что скажут обо всем этом люди. Мы жили, словно на необитаемом острове. И вот пришел первый человек с Большой земли, взглянул на нас и всё понял.

– Саша всегда был моим добрым гением, – говорил Юрий Николаевич. – Мы можем подолгу не видеться, но я знаю, в трудную минуту он как из-под земли появится…