Рипсимиянки - Арм Коста

одной из дев. – Правда, красавица? Красавица! – повторял правитель. – Ну же, отвечай! Отвечай, когда царь тебя спрашивает, что молчишь?

Вардан замер и сделал разочарованный выдох:

– Нет, не она это, царь.

– Ты хорошо запомнил её лицо? Твои глаза отчётливо помнят её образ?

– Мои глаза знают и помнят её как никто другой, – Вардан стоял около Рипсимии и, немного улыбнувшись, произнёс: – У неё красивая кожа, правда, я видел лишь небольшой её островок; изгиб её бровей был совершенен и неповторим; когда она встретилась мне, то её веки дрожали, а ресницы порхали от страха, будто птицы, за которыми гоняются камышовые коты; носик девушки вздёрнут – нет, не надменно, а аккуратно, словно у богини.

– Так это же она! Девушка, которую ты описываешь, стоит подле тебя! Здесь она!

– Нет-нет, – замахал рукой Вардан. – Нет. У этой вон – уста не такие красивые! У настоящей Рипсиме уста не полные и не тонкие и зубы цвета слоновой кости – ровные и аккуратные, а эта показала мне ослепительно белые – отвратительная белизна, – сморщился солдат.

Вардан долго расхаживал влево и вправо, осматривая дев, притворяясь, что пытается вычислить Рипсимию. Христианки держались за руки, стоя друг возле друга, как бусы на ниточке, как звенья золотой цепи, которую нельзя разорвать. Вардан, быть может, не отличался особым умом или одарённостью, да и по происхождению он был не благородных кровей, но у него хватило человечности и смелости повернуть язык и произнести:

– Нет её здесь. Среди этих тридцати шести женщин той, которая нужна вам, нет.

И тут начался дождь. Он стоял стеной, закрывая небо, размягчая землю, сбивая в груды песок, размывая далеко в горах глину. Гадюки вылезали из своих нор, заполненных дождевой водой, уползали к сухим виноградникам, но и там их настигала непогода. Муфлоны обеспокоенно кричали, не давались людям, упирались, нервничали.

Грянул гром, и с ним прогремел удивлённый голос Тиридата:

– Как тридцать шесть? Их тридцать семь!

– О, повелитель! Я не уверен в точном количестве схваченных христианок, но неведомое чувство подсказывает мне, что всё же их было тридцать шесть! Прошу тебя, не наказывай никого и не ярись. Если чувствуешь голод любопытства, в сию же минуту распоряжусь, чтобы подняли все письма императора Диоклетиана, – на одном дыхании проговорил Мелкум.

И снова на землю обрушился дождь, а где-то персы наносили удар за ударом. Воины Диоклетиана шли колоннами в Армению, пытаясь помочь союзникам, а Тиридат мысленно слал благодарности императору, восхищаясь могуществом Рима.

Царь ходил по залу, всматриваясь в лицо каждой девы, и нервно попивал вино из серебряной чаши, когда его писец – коротышка с толстыми щиколотками и припухшими пальцами – перебирал старые письма. Правитель отчитал Мелкума за бестолковость, за то, что недоглядел, не пересчитал, не перепроверил сразу, как это обычно делают умные военачальники. Тот лишь повторял, что великий владыка Армении ошибся – этого, конечно, никогда не бывало ранее – но в силу постоянных войн, усталости и переживаний в последний год царь слегка утратил внимательность.

– Ну что, отыскал, где письмо римского императора? – осведомился Тиридат. – Прочти громко и вслух!

Задыхаясь от спешки, писец зачитал послание, в котором было написано то, что владыка прав: тридцать семь дев следовало в Армению.

– Почему же ты молчишь? – с презрением в голосе спросил царь. – Давай, расскажи мне о том, что я устал, забывчив или ошибаюсь, так хочется послушать твои оправдания.

– Мне нет прощения, царь, – Мелкум виновато вздохнул и опустил голову.

Двое слуг по приказу царя принесли в зал кресло. Тиридат недовольно сел, натянув тетиву своих нервов, и продолжил отчитывать Мелкума, пускать в него стрелы разочарования. Он упорно смотрел в потолок зала, вздёрнув подбородок, ибо царь должен всегда сидеть с гордо поднятым подбородком. Не моргая и не опуская грудь в выдохе, Тиридат произнёс:

– Старшая, – правитель обратился к Гаянии, – за свой язык ты поплатишься! Тебе его отрежут. И пока внутри тебя всё скулит и плачет, я повелеваю тебе отречься от бога, прийти в себя и всё обратить назад, пока не поздно!

– Нет! – не выдержала одна из христианок, ответив вместо Гаянии.

– Нет! Нет! Нет! – вторили остальные девы.

– Мы не будем этого делать, Тиридат, – спокойно проговорила Гаяния. – Видит Бог, ты сошёл с ума.

– Хорошо, но послушай меня, женщина – послушай и подумай ещё раз. Давным-давно дочь царя Армении обратилась в христианку: отец царевны уговаривал её, уговаривал, просил, приказывал, заставлял отречься от Христа, которого ты боготворишь и за которым идёшь, словно пропащая и падшая, но та плевала отцу в лицо – за это и отправилась в темницу. Один хитрец, словно мышь, проник к ней, убеждал не послаблять своего нрава, не слушать родного отца и стоять на своём. Царь Санатрук не успел отсечь голову предателю, лишь обезглавил начальника тюрьмы, а потом убил дочь Сандухт. А знаешь ли ты, женщина, что мне стоит убить тебя и этих девушек? Ничего! Если родной отец не пошёл на поводу родной крови, то разве кто-нибудь меня осудит за то, что убил обманщиц, одержимых фанаток?

– Ты должен знать, что руки твои уже в крови. На тебя пала тень зла, нечестивости, смерти, а твои уста полны грязи. Как ты ведёшь за собой людей и куда ведёшь, если на самом деле ты упал на глубину подлости.

– Мир жесток, женщина.

– Откуда тебе знать, какой мир, если ты несёшь в себе войну и кровь? Что ты видел дальше или выше своего меча? Что ты знаешь о прощении?

Тиридат покинул зал равнодушным, уставшим, ни малейшего слова не обронил в ответ Гаянии, не обозлился. Бросать жестокие ответы без минуты мёртвой женщине было унижением для правителя, ведь несчастная и так получит сполна. Без страха и сожаления он приказал Мелкуму расправиться с девами, убить их прилюдно и оставить тела на площади, дабы показать пример: что будет с тем, кто обменяет веру в богов на веру в Христа. Сказал без единой дрогнувшей мышцы – ему хотелось скорее покончить с тайнами, загадками и неразберихой, которые принесли с собой христианки. Он мог бы убить их в первый же день, но нет: царь давал им возможность спастись, выжить, просил, чтобы подумали и сдались, уступили ему, великому правителю Армении. Невозможно было отыскать в лице Тиридата затаённое страдание или боль – деспот всегда спокоен и хладнокровен, он никогда не рвал на себе волосы от безысходности, сомнения или отчаяния.

– Рипсимии среди них нет, но в то же время она, кажется, везде. Она и в них. Убей этих… рипсимиянок, избавь их от тяжести муки находиться здесь.

В конце коридора висел портрет Тиридата: армянин прятал за равнодушной улыбкой коварство, упрямство и жажду к абсолютной власти, об этом также говорил острый, как конец стрелы, подбородок. Каким он был, прежде чем стать правителем? Малышом, сосущим грудь кормилицы, слабым ребёнком, спасённым однажды от убийства, или кричащим, неугомонным, хитроумным, мстительным? Его чтили за многочисленные победы в войнах, боялись за истребление христиан, любили за крепкие руки, в которых держал Армению, и ненавидели, когда царская свита позволяла себе больше, чем он сам, угнетая простых жителей всего лишь за неприветливый взгляд.

***

Канаты натёрли тонкие запястья дев, оставляли красные, будто зарево, полосы на нежной коже. Лязганье остро наточенных мечей резало слух двенадцати палачам, выбранных Мелкумом, которые то хмурились, то щурились, то корчили противные мины. Казалось, что всё сошло с ума, всё плакало и даже неподвижные Масис и Сис рыдали крупными слезами – камнями, срывающимися вниз с обрывов и утёсов; с верхушек стекала талая вода, и земля жадно открывала невидимые уста и пила прохладную влагу. Горлицы, чувствуя беду, били крыльями, стараясь улететь далеко-далеко от крови, которая разольётся по всей Армении.

Чем больше царь убивал христиан, тем больше их вырастало и тем больше он разочаровывал государство, истощал его бесконечными казнями, темницами, нападениями; падение скота, болезни, бунты, бедность не заботили правителя так сильно,