Пианистка - Эльфрида Елинек

Процессия, состоящая из дочери и незнакомого мужчины, — мать познакомилась с ним лишь бегло, но впечатление осталось неизгладимое, — проследовала в комнату дочери. Эрика на прощанье говорит несколько ничего не значащих слов, но это не отменяет факта, что прощается она с матерью. Не с учеником, который без всяких на то оснований проник в их жилище. Это явный заговор с целью посрамления святого материнского имени. Мать обращается с молитвой к Иисусу, но молитву не слышит никто, в том числе и тот, кому она адресована. Дверь неумолимо захлопывается. Мать не подозревает, что произойдет в комнате Эрики между молодыми людьми, однако ей будет легко за ними проследить, ведь комната в соответствии с мудрой материнской предосторожностью не запирается на замок. Мать неслышно подкрадывается к детской, чтобы выведать, на каком инструменте там собираются играть. Явно не на фортепьяно, потому что оно горделиво красуется в салоне. Мать считала, что ее ребенок — олицетворение невинности, и вдруг появляется кто-то, кто намерен платить за аренду, чтобы позаботиться о ребенке наравне с ней, с матерью. От такой платы мать, в любом случае, возмущенно откажется. Такие доходы ей не нужны. Этот парень наверняка предложит в качестве платы свою мимолетную, угарную влюбленность, у которой нет будущего.

Мать тянется к дверной ручке и отчетливо слышит, как по другую сторону дверь подпирают чем-то тяжелым, скорее всего, бабушкиным сервантом, доверху набитым недавно купленными запасными побрякушками и всякими причиндалами, дополняющими коллекцию совершенно излишних платьев дочери. Сервант с силой сдвигают с того места, на котором он простоял много лет, и перемещают по комнате. Огорошенная мать стоит перед дверью в комнату дочери, которая прямо на ее глазах возводит баррикаду. Мать собирается с последними силами и бессмысленно колотит в дверь. Она использует каблук домашних туфель из верблюжьей шерсти, слишком мягких для подобных ударов. У матери начинают ныть пальцы на ногах, но она еще не чувствует боли, потому что слишком взволнована. С кухни несет подгорелой пищей. Ее не перемешивает сердобольная рука. До матери не снизошли даже на уровне формального приветствия. Ей не дали никаких объяснений, хотя мать у себя дома и она обеспечивает дочери прекрасный домашний уют. В конце концов, квартира принадлежит не только дочери, мать еще жива и намерена еще пожить на белом свете. Сегодня же вечером, когда неприятный гость их оставит, мать понарошку и в шутку объявит дочери, что съезжает. Переселяется в дом для престарелых. Разумеется, она никуда не поедет, если дочь вдруг поддержит это решение. Куда ей деваться? В угрюмой материнской душе возникают неприятные картины, связанные с перераспределением властных полномочий и сменой караула. В кухне мать расшвыривает вокруг себя недоваренный ужин. Ею движет скорее злоба, чем отчаяние. Когда-нибудь старость передаст эстафету молодости. Мать видит в дочери ядовитый зародыш конфликта поколений, который может их миновать, если только дитя задумается, сколь многим оно обязано матери. И том возрасте, которого достигла сама Эрика, мать уже не берет в расчет свою возможную отставку. Она вообразила себе, что будет держать все под контролем до своего последнего часа. До того момента, когда прозвучит последний удар гонга. Вероятнее всего, она не переживет свою дочь, но пока она жива, ребенок будет жить под ее началом. Дочь уже вышла из возраста, в котором еще возможны неприятные сюрпризы, доставляемые мужчиной. И вдруг он здесь, мужчина собственной персоной, а ведь все были уверены, что дочь выбила эту дурь из своей головы. Прежде удавалось успешно отвлечь ребенка от всяких глупостей, и вот неожиданно, как ни в чем не бывало, появляется мужчина, живой и невредимый, новехонький, да еще прямо в их собственном гнездышке.

Мать, с трудом переводя дыхание, опускается на стул. По всей кухне разбросаны остатки пищи. Наводить порядок придется ей самолично, ее это несколько отвлекает. Сегодня вечером за телевизором она не проронит с Эрикой ни слова. А если и скажет что, то попытается объяснить Эрике: все, что делает мать, продиктовано любовью. Мать признается Эрике в своей любви и извинит этой любовью свои возможные ошибки. Она процитирует Господа Бога и других начальников, которые всегда ставили любовь очень высоко, но никогда — ту эгоистическую любовь, которая зародилась в этом молодом человеке. В наказание мать не скажет о фильме ни дурного, ни хорошего слова. Сегодня не произойдет привычного обмена мнениями, потому что мать решила отказаться от него. Дочери придется сегодня приспосабливаться к тому, чего желает мать. Сама с собой дочь разговаривать не сможет. «Никаких разговоров, ты знаешь почему».

Мать, так и не поев, идет в комнату и включает цветной телевизор, постоянную приманку, на полную громкость, чтобы дочь, надувшая губы, раскаялась, ведь из двух удовольствий она выбрала самое пустое. Мать отчаянно ищет, чем бы утешиться, и находит утешение в мысли, что дочь привела мужчину домой, а не куда-нибудь в другое место. Мать опасается, что там, за забаррикадированной дверью, в полный голос звучит их плоть. Мать боится, как бы молодой человек не позарился заодно и на их денежки. Нетрудно себе представить, что он не прочь получить деньги, даже если умело прикидывается, что хочет заполучить дочь. Он может получить все, а вот денежки — никогда, принимает решение семейный министр финансов и собирается завтра же поменять кодовое слово в сберкнижке. От кодового слова «Эрика» придется отказаться. Дочь ожидает большое разочарование, когда она в банке попытается вручить молодому человеку их сбережения.

Мать опасается, что там, за дверью, дочь прислушивается только к голосу своего тела, которое, возможно, уже расцветает под чужими ласками. Она включает телевизор так громко, что его уже слышно соседям. Стены квартиры дрожат под звуками фанфар Страшного суда, возвещающих о начале программы вечерних новостей. Соседи скоро примутся стучать швабрами в пол и в потолок или появятся на пороге, чтобы лично предъявить жалобу. Так Эрике и надо, главной причиной нарушения тишины в доме мать объявит именно ее, и в будущем Эрика не сможет посмотреть в глаза никому из соседей.

Из комнаты дочери, где происходит вредное для здоровья возбуждение нервных клеток, не доносится ни звука. Ни щебетания, ни кваканья, ни раскатов грома. Даже если дочь примется громко кричать, мать при всем желании не услышит. Мать уменьшает громкость телевизора, сокрушающегося о плохих новостях. Ей хочется услышать, что происходит в комнате дочери. По-прежнему ничего не слышно, потому что сервант у двери заглушает все звуки, все движения и шаги. Мать выключает звук, но из-за двери не доносится ни шороха. Мать вновь включает звук, чтобы под шум телевизора на цыпочках прокрасться к двери и подслушивать. Какие звуки услышит сейчас мать: звуки страсти, звуки боли, или те и другие сразу? Мать прикладывает ухо к двери, как жаль, что у нее нет стетоскопа. Какое счастье, они просто разговаривают. Но о чем они разговаривают? И чем они при этом занимаются? Говорят ли они о матери? Мать утратила всякий интерес к телепрограмме, хотя она всегда внушает дочери, что ничто не сравнится с телевизором, когда закончится длинный трудовой день. Трудится только дочь, но матери всегда позволено смотреть телевизор с нею вместе. Вся соль смотрения для матери заключается в установлении общности с ребенком. Теперь вся соль испарилась, и у матери нет никакого аппетита к телевизору. Это скучно и ни о чем ей не говорит.