Жалитвослов - Валерий Вотрин

Громеко париться не стал. Ему было не до того. У него накопилось много чего рассказать, и прежде всего о жизни некоторых наших бывших, и кто как устроился, и кто чем живет, и он с самого почти порога начал выкладывать свои новости блоками, как это делают информационные программы. Нет, все-таки Наумову с его заунывными монологами о вселенской амортизации было до этого явно далеко. Вместе с Громеко в сауну вторгся и зашумел чужими понятиями мир университетских образовательных программ, а также международного сотрудничества в рамках этих программ, разветвленных и разносторонних, и Бурятову на миг почудилось, что все это время они напрасно отсиживались в стенах своей сауны, а когда на гостеприимство хозяина полагаться было уже невозможно, запирались в своих домах, превращенных в подобие крепостей. Они не желали склонять свое ухо к шуму мирского прибоя, который день за днем накатывал на их стены, — мир был устрашающ, но и притягателен, им хотелось преодолеть его, как море, но было боязно его глубины. И вот теперь Громеко, пересекший этот океан в своей утлой лодчонке, про которую ему говорили, что она ни на что не годится, вернулся героем, точно упрек им бросая, — я видел страны, я видел людей, они живут совсем, совсем по-другому, и я стал почти как они, и те, бывшие, кого я видел, они тоже стали как те, с кем они живут бок о бок. А что произошло здесь в мое отсутствие? Что произошло с вами?

Ответ на эти слова имелся. Но вряд ли Громеко ожидал его услышать. Он отсутствовал почти полгода, по всем мыслимым меркам это значительный отрезок времени, и за такой отрезок происходит обычно много событий. Но не здесь. Вот этого Громеко и не ожидал. Если вдуматься, здесь не произошло ничего такого, что было бы достойно внимания. Замедленный ход событий предполагал сроки более растянутые, чем каких-то полгода, нерасторопное время тихо пылило так и не замощенными дорогами. Поэтому местными сенсациями Громеко не порадовали.

Зато сам он был окрылен. Это было заметно сразу. Ведь ему позволили не только прочесть четырехмесячный курс лекций, но и выпустить две монографии, которые здесь ему издать никак не удавалось. Да что там говорить, здесь не только он сам, — вся его отрасль науки была в загоне. Давным-давно не финансируемая из госбюджета, еле влачащая свое существование за счет каких-то собственных поступлений, наука совершенно пришла в упадок, а ее специалисты остались невостребованными. Чего уж говорить о новых научных разработках! Содержание научных отчетов не меняется из года в год, все ждут каких-то государственных ассигнований, в которых из года в год отказывается по разным причинам, здания требуют капитального ремонта, а до этого никому дела нет.

И на этом фоне вдруг — лекции в зарубежном университете, премия, выход в свет двух новых книг. Конечно, это не повод к надеждам на общее благополучие, но зато какой повод к личному счастью! Громеко был счастлив. Он не говорил этого впрямую, но все это почувствовали. Он был востребован. Он был при своем деле, на что уже давно перестал надеяться.

«Значит, можно», — подумалось Бурятову. Можно вполне свободно пересадить себя в чужую почву и чувствовать более или менее комфортно даже в таком возрасте. Вон и Валя тоже так думает. Уехала без него, теперь звонит только. Но и он хорош. «Не поеду, корни!» А что это такое, если вдуматься? Так ли крепко ты здесь сидишь? Так ли крепко держат тебя твои корни? Сергея, брата, не видел уже полгода, хоть и живем в одном городе. Могилы родителей? И не припомнить, когда был там последний раз. Года полтора назад, когда машина была еще на ходу. Друзья? А что друзья? Кто смотрит на друзей, когда выпадает шанс уехать?

Биргер. Бурятов встрепенулся и стал слушать. Громеко рассказывал про Биргера. Вот подходящий пример. Их лет человек. Тоже вот вместе с ними в баню ходил. Где-то трудился. Ездил на дачу поливать деревья. И вдруг оказывается, что он немец и едет в Германию на постоянное место жительства. Дело в том, что сначала туда уехал его сын, а потом вытянул Биргера с женой. Сейчас живут в Ганновере. Сын трудится где-то на автомобильной фирме. А Биргер на пенсии. Пенсия хорошая у него, живет — не тужит. Так-то вот. А ты, Николай Семеныч, говоришь — корни!

Потом говорили о том, насколько нужен в Германии немецкий нашему эмигранту. Биргеру вот он, оказывается, не нужен совсем, зачем немецкий Биргеру, Биргер сидит у себя дома и выходит только в магазин. А вот сын его уже вовсю стрекочет. Молодые вообще там легко приспосабливаются.

А ты-то сам, Всеволод Степанович? Ты сам-то немецкого не знаешь.

Почему не знаю? Там и изучил немножко, так, штрех-брех, — объясняться.

А как же ты лекции читал?

На английском. Английский я здесь выучил.

И так далее. Говорили еще о Биргере и об одном знакомом Громеко, у которого тот был в гостях. Говорили о магазинах, машинах, но уже чувствовалось, что Громеко иссякает. Он начал делать паузы и временами с вожделением поглядывать на двери парилки. Видать, привычка брала верх. Наконец, он замолк надолго, и Бурятов с Кривицким воспользовались этой паузой, чтобы пойти попариться.

Зайдя в парилку, Кривицкий сразу же полез на свое любимое место, под самый потолок. Бурятов этого делать не стал. Он присел возле самой двери. Разговаривать ему не хотелось, и Кривицкий будто бы понял его: слышно было, как он только отдувается у себя наверху. Посидев так довольно долго, они вышли и не сговариваясь по очереди окунулись в купель. Когда они вернулись в предбанник, речь здесь шла о грунте. Бурятов сел и, налив себе чаю, стал слушать в твердой уверенности, что грунт потребовался Прохорову на дачу — тот как раз собирался подвезти одну машину земли для улучшения почвы. Однако скоро выяснилось, что Грунт — это фамилия, а Прохоров рассказывает о старом своем сослуживце, с которым работал Бог весть сколько лет назад в одном проектном институте. Вернее, сначала рассказывал он о сыне этого Грунта, а потом перекинулся на старшего Грунта. Тот был из прибалтийских немцев и писался когда-то Грундт. Но великая наша способность упрощать все не наше, превратившая некогда шотландских Гамильтонов в русских Хомутовых, отсекла неудобоваримое «д», над чем сам старший Грунт имел привычку посмеиваться.

Его сын, Сашка Грунт, — знаете его? — сейчас очень хорошо устроился в каком-то международном проекте под эгидой ООН. Проект этот предусмотрен сроком на три года, чего-то они тут развивают, ну да у нас тут все надо развивать, и парень там просто незаменим. Недавно из Бельгии вернулся. Сам-то он молодой еще, только-только институт закончил, а вот поди ж ты. В международном проекте уже работает. И, между прочим, никуда рыпаться отсюда не собирается. Зачем? Ему и здесь хорошо. Сидит он крепко, заграницу видит, зарплата отличная. Молодец, одним словом.

Бурятов ушел в самом конце этого рассказа, выслушав все до конца. Наумова уже не было, он ушел раньше всех, Кривицкий опять направился в парилку, и оставались лишь Прохоров с Громеко. Бурятов тепло с ними попрощался и вышел.

На улице он с удовольствием вдохнул прохладный, пахнущий дымком осенний воздух и решил пройтись пешком. Он чувствовал себя превосходно. После того, как Прохоров просто и безыскусно рассказал о совершенно незнакомом ему человеке, о его жизни и преуспеянии, Бурятов, оптимист по натуре, наперекор всякой логике, наперекор здравому смыслу вдруг почувствовал еще большую надежду, без которой невозможно жить. Распаренный и умиротворенный, возвращался он домой, и незнакомая ему уверенность владела им. Вот, действительно, молодец парень! Надо будет Вале рассказать, когда она позвонит. Что они там, интересно, развивают? Есть, значит, что развивать. Иностранцы сюда просто так деньги вкладывать не станут. Раз вкладывают, значит, есть будущее. Может, даже то самое великое будущее. А что? Потенциал страны в достатке. Природные ресурсы в избытке. Интеллектуальная мощь в порядке. И все под контролем.