Жалитвослов - Валерий Вотрин

Бурятов жил в пяти минутах ходьбы до базара, в старом тихом районе небольших улиц, недавно сменивших свои заслуженные многолетние имена на новые, доселе никем не слышанные, что, впрочем, было проделано с большинством улиц в городе. Дома тут были, за редким исключением, одноэтажными, построенными еще в начале века, и это сохраняло здесь тот дух старины, которого так не хватало другим улицам. Этот район не менялся в течение многих лет, время как будто остановилось здесь. В пасмурные дни и в дни, когда шел снег, здесь сгущалась дремотная история, дома с темными глубокими гротами входов, лепниной и полукруглыми нишами на стенах, серовато-желтые в сумрачном освещении среди падающей снежной завеси, напоминали какой-то совершенно другой город или города, расположенные в совсем иных широтах, — за темными рамами окон лежали средневековые тени, редкие башенки на углах улиц приобретали готическую стрельчатость, и улицы, становящиеся внезапно брусчатыми, оказывались в иной, подлинной истории.

Однако современности все-таки удалось ворваться сюда. Ее островками то тут, то там гляделись заново отреставрированные старинные особняки, сдаваемые под офисы иностранных представительств. И, оказываясь возле такого особняка, которого новейшие мастера начисто лишили глубокого полукруглого входа, и лепных украшений на стенах, и литого узорчатого навеса, — оказываясь возле такого глянцевого типового коттеджа с парочкой одинаковых джипов у крыльца, Бурятов остро сознавал его инородность здесь, а также то, что живет он на островке, подрываемом и подмываемом со всех сторон бушующей, клокочущей, мутной историей, придуманной заново в невесть каких кабинетах, которая смоет скоро правду, хоронящуюся в стенах и балках этих старых домов, и воздвигнет на их месте новую правду синих куполов, желто-белых простенков и затемненных стекол — непременно затемненных стекол, ставших с недавних времен основной приметой нового стиля. В общем, ощущал себя Бурятов жителем белого Крыма, окруженного со всех сторон красными дивизиями, жителем временным и прозябающим в предвестии каких-то колоссальных событий, природу которых он постичь не мог, а последствия мог представить лишь приблизительно.

И хоть и регулярно выходил Бурятов из дому, хоть и бывал в городе, ходил по улицам, виделся с людьми, каждый раз ему казалось, что не выходит он по целому месяцу, сидит в своем доме, как англичанин в стенах своего старого жилища-крепости, на которое снаружи накатывает и о которое бьет весь остальной мир, огромный и страшный, жизнь, внезапно ставшая непонятной и чужой. Изменения, происходящие в городе что ни день, казалось, взялись целенаправленно подрубать под корень его мир, его жизнь, и он протестовал против этого, не умея ничего поделать. Пришел и тот день, день, который врос в его память, как врастает ноготь в мясо, когда он увидел, что соседи его исчезли, а на их место вселились совсем другие люди, Бурятову незнакомые и его даже не замечающие. Когда он осмелился спросить их, где те, прежние, они равнодушно ответили, что те уехали. Как, все? Ну да. А куда? А откуда нам знать? Уехали, и все.

Уехали. Не забрав с собой вещей, книг, мебели, даже не попрощавшись, снялись с места и пропали, будто их и не было. «Всех их ветер умчал к свету, солнцу, теплу, песня жизни взманила, нова, незнакома…» Тогда он, сидя в своем темном доме, напился вина, купленного в ларьке неподалеку. «Я остался один, позабытый, в углу опустелого Божьего дома.»

Базар был недалеко, в двух шагах. Надо было только собраться с духом и выйти за пределы своего мира в мир иной. Этот мир начинался сразу же, как только внезапно и насильно обрывалась улица, на которой жил Бурятов, перечеркнутая недавно проложенной поперек, прямо по фундаментам старых домов, широкой и неестественно прямой дорогой, выходящей из нового тоннеля и пропадающей под мостом в направлении старого медицинского института. Теперь новая улица требовала не только своего названия, но и тротуаров, дорожек, прочего обрамления в виде зданий и сооружений, она расширялась что ни день, будто действовал едкий состав, испаряющий постепенно дома с краю, и оставляя вместо них пустыри, ждущие новых построек. Они и возводились — магазинчики, цветочные киоски, кафе, — и сносились снова, чтобы вновь явить наутро пустыри, все те же пустыри, терпеливо дожидающиеся новых построек.

Город был изменчив и пересыпчат, как бархан. Такое бывает обычно с городами молодыми, чей облик еще до конца не устоялся, чьи аккуратные белые макеты годами томятся под стеклом в каком-нибудь институте, дожидаючись подвоза стройматериалов или решения какой-нибудь комиссии. Но городу было много, очень много лет, целых два тысячелетия пролетели над ним, и меняться сейчас ему уже не пристало бы. Но именно сейчас, когда его ровесники и те, что помладше, уже устоялись и приобрели им одним свойственный облик, именно теперь, на старости лет, будто вспомнив, что он так и не сделал этого вовремя, город с радостью отдался в руки неожиданного своего преобразователя, словно в руки опытного лицевого хирурга. Ему вдруг пришлось по вкусу то, против чего он боролся всю жизнь, — своя невечность, его можно было без особого вреда разрушать и снова возводить, и вновь срывать до основания, он был песочный и вечный, как изменчивая жизнь.

Просто он понял, что лучше не станет. Ему нечего было терять. К своим преклонным летам он не нажил ничего такого, с чем не простился бы с легким сердцем, возникни в том нужда. Он хорошо знал это слово. Старость не была ему в радость. Раньше все было не так. Когда-то он себя любил. Он любил себя ранним поселением, упомянутым в древних источниках, — уже тогда, в молодости, он был богат и уважаем, ибо стоял на перекрестье торговых путей и через него текло множество привозного товару. Он любил себя окруженным стенами, не очень высокими, как раз в меру, — и от врагов защита, и жителям в успокоение. Глядя на себя такого, он не мог нарадоваться и думал, что так будет и впредь.

Но его уверенность в этом поколебалась, когда его начали разубеждать. Тогда он в первый раз был разрушен. Это не сильно огорчило его — мало ли что бывает! Прошло время, он отстроился. На месте старых зданий выросли новые, которые тоже очень нравились ему. Они-то устоят против бурь. Они выстоят. Он был оптимист. И когда вдали показалось облако пыли, которое, как он уже знал по опыту, предвещало очередной набег, он не поверил своим глазам. Полезли на стены, а он еще не верил. Его начали грабить, на улицах валялись трупы с перерезанными глотками, дома горели, горели его дома, камня на камне не оставляли в нем, а он просил — ну хоть вот этот дом пощадите, он ведь такой красивый, смотрите, у него крытый дворик! Но дом поджигали, и он умолял тогда — крепость, крепость не трогайте, ведь она из сырца, она такая хрупкая, не верьте ее напускной грозности, это она так, притворяется, на самом деле она тонкая, хрупкая, нежная! Но и крепость падала под безжалостными ударами, оплывала бесформенным холмом, и город провожал взглядом ее исчезновение.

Тогда в первый раз у него возникла мысль, что он вырос не на своем месте. Ему, с его амбициями, его тенденцией к росту и развитию быть бы основанным в Европе, где-нибудь рядом с Кельном или Флоренцией. У него был колоссальный потенциал, в нем жили талантливые люди, строители и архитекторы, они строили прекрасные здания и делали это быстро и споро. Но в соседних городах и областях жили другие люди, которые умели быстро и споро разрушать построенное и делали это не менее талантливо. Такой был у них дар. И он все время оказывался у них на пути, когда они шли в очередной раз что-нибудь разрушать и захватывать, благо стоял на самом перепутье торговых путей, был богат и уважаем и бросался в глаза первым из тех, кого можно было бы с толком пограбить.