Фома Гордеев - Максим Горький

Старик задыхался от возбуждения и сверкающими глазамисмотрел на дочь так яростно, точно на ее месте Фома сидел. Любовь пугало еговозбуждение.

— Проложен путь отцами — и ты должен идти по нем. Пятьдесятлет я работал — для чего?.. Дети мои! Где у меня дети?

Старик уныло опустил голову, голос его оборвался, и такглухо, точно он говорил куда-то внутрь себя, он сказал:

— Один — пропал... другой — пьяница!.. Дочь... Кому же ятруд свой перед смертью сдам?.. Зять был бы... Я думал — перебродит Фомка,наточится, — отдам тебя ему и с тобой все — на! Фомка негоден... А другого наместо его — не вижу... Какие люди пошли!.. Раньше железный был народ, а теперь— никакой прочности не имеют... Что это? Отчего?

Маякин с тревогой смотрел на дочь, она молчала.

— Скажи, — спросил он ее, — чего тебе надо? Как, по-твоему,жить надо? Чего ты хочешь? Ты училась, читала — что тебе нужно?

Вопросы сыпались на голову Любови неожиданно для нее, онасмутилась. Она и довольна была тем, что отец спрашивает ее об этом, и бояласьотвечать ему, чтоб не уронить себя в его глазах. И вот, вся как-топодобравшись, точно собираясь прыгнуть через стол, она неуверенно и с дрожью вголосе сказала:

— Чтобы все были счастливы... и довольны.. все люди —равны... свобода нужна всем... так же, как воздух... и во всем — равенство!

Отец со спокойным презрением сказал ей:

— Так я и знал: дура ты позлащенная!

Она поникла головой, но тотчас же вскинула ее и с тоскойвоскликнула:

— Вы же сами говорите: свобода...

— Молчи уж! — грубо крикнул на нее старик. — Даже того невидишь, что из каждого человека явно наружу прет... Как могут быть всесчастливы и равны, если каждый хочет выше другого быть? Даже нищий своюгордость имеет и пред другими чем-нибудь всегда хвастается... Мал ребенок — итот хочет первым в товарищах быть... И никогда человек человеку не уступит —дураки только это думают... У каждого — душа своя. только тех, кто души своейне любит, можно обтесать под одну мерку... Эх ты!.. Начиталась, нажралась дряни...

Горький укор, ядовитое презрение выразились на лице старика.С шумом оттолкнув от стола свое кресло, он вскочил с него и, заложив руки заспину, мелкими шагами стал бегать по комнате, потряхивая головой и что-тоговоря про себя злым, свистящим шепотом... Любовь, бледная от волнения и обиды,чувствуя себя глупой и беспомощной пред ним, вслушивалась в его шёпот, и сердцеее трепетно билось.

— Один остался... Как Иов... О, господи!.. Что сделаю? Я ли— не умен? Я ли — не хитер?

Девушке стало до боли жалко старика; ее охватило страшноежелание помочь ему; ей хотелось быть нужной для него.

Горячими глазами следя за ним, она вдруг сказала емутихонько:

— Папаша... милый! Не тоскуйте... ведь еще Тарас жив...может быть, он...

Маякин вдруг остановился, как вкопанный, и медленно поднялголову.

— Молодым дерево покривилось, не выдержало, — в старости иподавно изломится... Ну, все-таки... и Тарас теперь мне соломина... Хоть едвали цена его выше Фомы... Есть у Гордеева характерец... есть в нем отцоводерзновение... Много он может поднять на себе... А Тараска... это ты вовремявспомнила...

И старик, за минуту пред тем упавший духом до жалоб, в тоскеметавшийся по комнате, как мышь в мышеловке, теперь с озабоченным лицом,спокойно и твердо снова подошел к столу, тщательно уставил около него своекресло и сел, говоря:

— Надо будет пощупать Тараску... в Усолье он живет, назаводе каком-то... Слышал я от купцов — соду, что ли, работают там... Узнаюподробно...

— Позвольте, я напишу ему, папаша? — вздрагивая от радости ився красная, тихо попросила Любовь...

— Ты? — спросил Маякин, мельком взглянув на нее, потомпомолчал, подумал и сказал: — Можно! Это даже — лучше! Напиши... Спроси — неженат ли? Как, мол, живешь? Что думаешь?.. Да я тебе скажу, что написать, когдапридет время...

— Вы скорее, палаша!.. — сказала девушка.

— Скорее-то надо вот замуж тебя выдавать... Я тутприсматриваюсь к одному, рыженькому, — парень как будто не дурак... Заграничнойвыделки, между прочим...

— Это Смолин, папаша? — с тревогой и любопытством спросилаЛюбовь.

— А хоть бы и он — что же? — деловито осведомился ЯковТарасович.

— Ничего... Я его не знаю... — неопределенно ответилаЛюбовь.

— Познакомим... Пора, Любовь, пopa! На Фому надежда плоха...хоть я и не отступлюсь от него...

— Я на Фому не рассчитывала...

— Это ты напрасно... Кабы умнее была — может, он бы несвихнулся!.. Я, бывало, видя вас вдвоем, думал: «Прикормит девка моя парня ксебе!» Ан — прогадал...

Она задумалась, слушая его внушительную речь. За последнеевремя ей, здоровой и сильной, всё чаще приходила в голову мысль о замужестве, —иного выхода из своего одиночества она не видела. Желание бросить отца и уехатькуда-нибудь, чтобы чему-нибудь учиться, что-либо работать, — она давно ужепережила, как пережила одиноко в себе много других желаний, столь женеглубоких. От разнообразных книг, прочитанных ею, в ней остался мутный осадок,и хотя это было нечто живое, но живое, как протоплазма. Из этого осадка вдевушке развилось чувство неудовлетворенности своей жизнью, стремление к личнойнезависимости, желание освободиться от тяжелой опеки отца, — но не было ни силосуществить эти желания, ни представления о том, как осуществляются они. Априрода внушала свое, и девушка при виде молодых матерей с детьми на рукахчувствовала тоскливое и обидное томление. Порою, останавливаясь перед зеркалом,она с грустью рассматривала полное, свежее лицо с темными кругами около глаз, ией становилось жаль себя: жизнь обходит, забывает ее в стороне где-то. Теперь,слушая речь отца, она представляла себе — каким может быть этот Смолин? Онавстречала его еще гимназистом, он тогда был весь в веснушках, курносый,чистенький, степенный и скучный. Танцевал он тяжело и неуклюже, говорилнеинтересно... С той поры прошло много времени: он был за границей, учился тамчему-то, — каков он теперь? От Смолина мысль ее перескочила к брату, и она сзамиранием сердца подумала: что-то он ответит ей на письмо? Каков он? Образбрата, каким она представляла его себе, заслонил пред ней и отца и Смолина, иона уже говорила себе, что до встречи с Тарасом ни за что не согласится выйтизамуж, как вдруг отец крикнул ей:

— Эй, Любавка! Что задумалась? Над чем больше?

— Так, — быстро всё идет...— улыбнувшись, ответила Люба.

— Что — быстро?

— Да все... неделю тому назад говорить с вами о Тарасенельзя было, а теперь вот...

— Нужда, девка! Нужда — сила, стальной прут в пружину гнет,а сталь — упориста! Тарас? Поглядим! Человек ценен по сопротивлению своему силежизни, — ежели не она. его, а он ее на свой лад крутит, — мое ему почтение!Э-ах, стар я! А жизнь-то теперь куда как бойка стала! Интересу в ней-с каждымгодом всё прибавляется, — всё больше смаку в ней! Так бы и жил всё, так бы всёи действовал!..