Фома Гордеев - Максим Горький

«Как живете? Не стыдно ли?»

Но если они, услыхав его голос, спросят:

«А — как надо жить?»

Он прекрасно понимал, что после такого вопроса ему пришлосьбы слететь с высоты кувырком, туда, под ноги людям, к жёрнову. И смехомпроводили бы его гибель.

Порой ему казалось, что он сходит с ума от пьянства, — вотпочему лезет ему в голову это страшное. Усилием воли он гасил эту картину, но,лишь только оставался один и был не очень пьян, — снова наполнялся бредом,вновь изнемогал под тяжестью его. Желание свободы все росло и крепло в нем. Новырваться из пут своего богатства он не мог.

Маякин, имевший от него полную доверенность на управлениеделом, действовал так, что Фоме чуть не каждый день приходилось ощущать тяжестьлежащих на нем обязанностей. К нему то и дело обращались за платежами,предлагали ему сделки по перевозке грузов, служащие обращались с такимимелочами, которые раньше не касались его, выполняемые ими на свой страх. Егоотыскивали в трактирах, расспрашивали его о том, как и что нужно делать; онговорил им, порой совсем не понимая, так это нужно делать или иначе, замечал ихскрытое пренебрежение к нему и почти всегда видел, что они делают дело не так,как он приказал, а иначе и лучше. В этом он чувствовал ловкую руку крестного ипонимал, что старик теснит его затем, чтоб поворотить на свой путь. И в то жевремя замечал, что он — не господин в своем деле, а лишь составная часть его,часть неважная. Это раздражало и еще дальше отталкивало от старика, еще сильнеевозбуждало его стремление вырваться из дела, хотя бы ценой его погибели. Он сяростью разбрасывал деньги по трактирам и притонам, но это продолжалось недолго— Яков Тарасович закрыл в банках текущие счета, выбрав все вклады. Вскоре Фомапочувствовал, что и под векселя дают ему уже не так охотно, как сначаладавали. Это задело его самолюбие и совсем возмутило, испугало его, когдаон узнал, что крестный пустил в торговый мир слух о том, что он, Фома, — не всвоем уме и что над ним, может быть, придется учредить опеку. Фома не зналпределов власти крестного и не решался посоветоваться с кем-нибудь по этомуповоду: он был уверен, что в торговом мире старик — сила и может сделать все,что захочет. Сначала ему было жутко чувствовать над собой руку Маякина, нопотом он помирился с этим и продолжал свою бесшабашную, пьяную жизнь, в которойтолько одно утешало его — люди. С каждым днем он все больше убеждался, что они— бессмысленнее и всячески хуже его, что они — не господа жизни, а лакеи ее ичто она вертит ими как хочет, гнет и ломает их как ей угодно.

Так он и жил — как будто шел по болоту, с опасностью накаждом шагу увязнуть в грязи и тине, а его крестный — вьюном вился на сухонькоми твердом местечке, зорко следя издали за жизнью крестника.

После ссоры с Фомой Маякин вернулся к себе угрюмозадумчивым. Глазки его блестели сухо, и весь он выпрямился, как туго натянутаяструна. Морщины болезненно съежились, лицо как будто стало еще меньше и темней,и когда Любовь увидала его таким — ей показалось, что он серьезно болен.Молчаливый старик нервно метался по комнате, бросая дочери в ответ на еевопросы сухие, краткие слова, и наконец прямо крикнул ей:

— Отстань! Не до тебя...

Ей стало жалко его, когда она увидала, как тоскливо и унылосмотрят острые, зеленые глаза; и, когда он сел за обеденный стол, порывистоподошла к нему, положила руки на плечи ему и, заглядывая в лицо, ласково итревожно спросила:

— Папаша! Вам нездоровится — скажите! Ее ласки были крайнередки; они всегда смягчали одинокого старика, и хотя он не отвечал на нихпочему-то, но все ж таки ценил их. И теперь, передернув плечами и сбросив с нихее руки, он сказал ей:

— Иди, иди на свое место. Ишь разбирает тебя Евин зуд...

Но Любовь не ушла; настойчиво заглядывая в глаза его, она собидой в голосе спросила:

— Почему вы, папаша, всегда так говорите со мной, — точно ямаленькая или очень глупая?

— Потому что ты большая, а не очень умная... Н-да! Вот те ивесь сказ! Иди садись и ешь...

Она отошла и молча села против отца, обиженно поджав губы.Маякин ел против обыкновения медленно, подолгу шевыряя ложкой в тарелке щей иупорно рассматривая их.

— Кабы засоренный ум твой мог понять отцовы мысли! — вдругсказал он, вздыхая с каким-то свистом.

Любовь отбросила в сторону свою ложку и чуть не со слезами вголосе заговорила:

— Зачем обижать меня, папаша? Ведь видите вы — одна я!всегда одна! Ведь понятно вам, как тяжело мне жить — а никогда вы словаласкового не скажете мне.. И вы ведь одиноки, и вам тяжело...

— Вот и Валаамова ослица заговорила! — усмехнувшись, сказалстарик. — Н-ну? Что же дальше будет?

— Горды вы очень, папаша, вашим умом...

— А еще что?

— Это нехорошо!.. Зачем вы меня отталкиваете? Ведь у меняникого нет, кроме вас...

У нее на глазах появились слезы; отец заметил их, и лицо еговздрогнуло.

— Кабы ты не девка была! — воскликнул он. — Кабы у тебя умбыл, как... у Марфы Посадницы, примерно, — эх, Любовь! Наплевал бы я на всех...на Фомку... Ну, не реви!

Она вытерла глаза и спросила:

— Что же Фома?

— Бунтует... Ха-ха! Говорит: «Возьмите у меня все имущество,отпустите меня на волю...» Спасаться хочет... в кабаках!.. Вот он что задумал,наш Фома...

— Что же это?.. — нерешительно спросила Любовь.

— Что это? — горячась и вздрагивая, заговорил Маякин. — Аэто у него или с перепою, или — не дай бог! — материно... староверческое... Иесли это кулугурская закваска в нем, — много будет мне с ним бою! Он — грудьюпошел против меня... дерзость большую обнаружил... Молод, — хитрости нет внем... Говорит:

«Все пропью!» Я те пропью!

Маякин поднял руку над головой и, сжав кулак, яростнопогрозил им.

— Как смеешь? Кто нажил дело, кто его оборудовал? Ты! Отецтвой... Сорок лет труда положено, а ты его разрушить хочешь? Мы все должны гдедружно стеной, где осторожно, гуськом, один за другим, идти к своему месту...Мы, купцы, торговые люди, веками Россию на своих плечах несли и теперь несем...Петр Великий был царь божеского ума — он нам цену знал! Как он нас поддерживал?Книжки печатал нарочно для нашего обучения делу... Вон у меня его повелениемнапечатанная книга Полидора Виргилия Урбинского об изобретателях вещей... всемьсот двадцатом году печатана... да! Это надо понять!.. Он дал нам ход... Атеперь — мы на своих ногах стоим... Ходу нам дайте! Мы фундамент жизнизакладывали — сами в землю вместо кирпичей ложились, — теперь нам этажи надостроить... позвольте нам свободы действий! Вот куда наш брат должен курсдержать... Вот где задача! Фомка этого не понимает... Должен понять ипродолжать... У него отцовы средства... Я издохну — мои присоединятся: работай,щенок! А он колобродит. Нет, ты погоди! Я тебя вознесу до надлежащей точки!