Сивилла - волшебница Кумского грота - Людмила Шаховская

— Римляне-квириты! — строго произнес Брут. — Не тратьте время на пустые речи, поезжайте скорее! Я понял, что злодей обманул меня, исполнил свой гнусный замысел сутками раньше. Я в этом не виноват перед вами.

— И в этом и во всем другом виноват ты, презренный пес! — вскричал Спурий. — Где наш Эмилий, говори!..

— Казнен, — ответил Брут, не лишаясь и в эту минуту твердости.

— При блеске утренней зари в нынешний день умер Эмилий — и ты в годовщину умри!..

— Ты раскаешься, Спурий, что убил меня. Я один, а вас трое… Погоди, выслушай!..

— Не хочу слушать твоих льстивых речей, изменник! — произнес полководец, снова замахнувшись мечом.

— Смерть Говорящему Псу! Смерть ему за Эмилия! — подтвердили Колатин и Валерий.

Бродивший по саду закутанный незнакомец быстро подбежал и, схватив Спурия за руку, помешал ударить.

— Кто держит мою руку? — спросил вождь и, оглянувшись, отшатнулся в ужасе.

Перед ним стоял Эмилий, отбросивший тогу с головы.

— Его призрак! — тихо, но без страха, сказал Валерий, обнажив свой меч. — Он хочет, чтобы не ты, а я отомстил за него.

— Я не призрак, — возразил молодой римлянин, — я стою живой перед вами.

— Ты жив! Ты спасен! — вскричал Валерий, бросаясь к другу.

Эмилий уклонился от его объятий.

— Зачем пришел ты сюда прежде времени? — обратился к нему Брут. — Поведай мне и этим людям, кто ты теперь!..

— Я здесь в надлежащее время, — ответил казненный, — я вестник Прозерпины. Евлогий Прим и сивилла Ютурна, служащие Аполлону Дельфийскому, послали меня возвестить тебе, отец всех добрых римлян, что серебряный лук Аполлона натянут и врата в царство смерти отворены для семьи узурпатора и клевретов его. Боги повелевают тебе предать их всех смерти, а самому занять курульное кресло Ромула, ибо ты достоин того.

— Идем! — воскликнули друзья, очутившись в неловком положении перед Брутом, которого только что намеревались заколоть, не сообразив, что Дельфийский оракул, повелений которого они отнюдь не дерзнули бы ослушаться, дает его им в цари как родственника свергнутого Тарквинием царя Сервия.

— Я не царь, — возразил Брут, — я не сяду на курульное кресло после Сервия, этого я недостоин, а после Тарквиния сесть считаю себе за позор. Я не царь, а советник, консул римлян.

— Рекс или консул, все равно, — сказал Спурий, — лишь бы ты избавил Рим от тирании узурпатора, приняв какой тебе угодно титул, и… и прости мне, Брут, мое недоразумение!..

Друзья обнялись, примиряясь, и уехали в Коллацию.

Оставшись одиноко в саду, Эмилий постоял в раздумье среди беседки, потом побрел вдоль аллеи к роскошному дому. Там он стал мечтать о любимой женщине, глядя на окно ее прежней, знакомой ему с детства комнаты, освещенной лампой, и безразлично относясь к тому, она ли там живет теперь или другой занял это помещение.

— Напрасно старался я позабыть тебя с другими женщинами, моя несчастная страдалица!.. Никакие диковины Греции меня не тешили, никакие чудеса сивиллы Кумской не исцеляли моей тоски о тебе, ни одна красавица не привлекла моей любви…

Услышав шаги нескольких особ, идущих с террасы в сад, юноша скрылся, наблюдая. Он узнал Арну, как бы вызванную сюда внушением его мечты о ней.

Здоровье дочери Тарквиния постепенно слабело в течение этой зимы, ее жизнь угасала. Она уже не могла правильно спать, тревожимая жестоким кашлем.

Накануне годовщины казни своего друга Арна сильно волновалась, плакала в постели, с которой уже не вставала на долгое время.

Так застала ее Фульвия, проводив Спурия к Бруту.

— Пойдем в сад, Фульвия, — сказала больная, — я не могу здесь оставаться. Мне кажется, будто эти стены, мрачные, неприветливые, напоминающие ужасные дни моей свадьбы, расшатанные недавним землетрясением, готовы упасть и задавить нас обеих. Пойдем, Фульвия, к нашей священной лире! Мне кажется, будто я слышу ее звуки. Эмилий явился из царства теней, я слышу душой его зов.

Они вышли в сопровождении рабынь и сели в беседке.

— Ах, Фульвия, как мне душно, жарко! — жаловалась Арна. — На груди точно камень лежит. Мне целый день хотелось пить, но никакое питье не могло утолить этой жгучей жажды. Я едва дышу, моя грудь не повинуется мне. Помнишь, как, бывало, я пела? А теперь едва говорю. У меня смерть в груди… Милая, добрая Фульвия, прощай!.. Чу!.. лира звучит! Дух Эмилия прилетел, это не ветер — струны правильно наигрывают мотив песни пропавшей Ютурны:

Пропев вполголоса первые строфы, Арна закашлялась и склонила голову на плечо Фульвии.

— Мне холодно, — сказала она, — я озябла.

— Это добрый знак, милая, — ответила Фульвия, — завернись в мой плащ, он теплее твоего. Ты согреешься и уснешь.

— Нет, Фульвия, если и захочется, я не стану спать… Близится час… помнишь, это случилось на рассвете?..

— Мне ли это забыть?!

— Фульвия, ты одна понимаешь мои страдания, потому что и ты ведь любила того же, кого и я. Дух Эмилия теперь с нами! Разве ты не слышишь, как правильно играет лира? Разве ты не слышишь, что поет его голос, тихо поет, почти шепотом, песню сестры, Он продолжает то, чего я не допела.

Арна и Фульвия взглянули вверх на потолок беседки, где висела лира, но решетка обросла зеленью до того густо, что взобравшийся юноша был невидим за нею. Он выпустил инструмент из рук, и лира сильно закачалась на белой широкой ленте.

Подруги глядели на это явление с утешением, считая чудом.

Фульвия укутала Арну в свой теплый плащ, поцеловала ее горячий лоб, растерла холодные руки.

— Мечты мои!.. мечты заветные!.. — говорила умирающая дочь Тарквиния. — Рассеялись, распались они, как лепестки завядшей розы от гневного дыхания сурового Борея. Не я ли та роза, о которой твой брат говорил, будто сивилла предрекла Эмилию перед казнью?

Как с деревьев осенней порой валится лист, обнажая их печальные стволы, так отпали от моего сердца все надежды. Обнажилось, открылось мне вполне ясно сиротство мое — печальный удел нелюбимой жены, дочери пьяного отца, жертвы прихотей мачехи, печальный удел сироты, не получающей ни родительской, ни супружеской ласки. К чему мне дольше жить? Чтобы видеть, как Туллия и вас всех перегубит? Лукрецию, тебя… Вели рабыням спеть ту песню, которую сложила я прошлым летом, в те дни, когда я была крепче и еще могла сама играть на лире и воспевать страдания мои.